Take me to church.
I'll tell you my sins so you can sharpen your knife.
I was born sick, but I love it.
Command me to be well.

Дождь - редкое явление в городе, наполняющем жизнью покрытое песком сердце великой Соноры. Огромный мегаполис в окружении раскалённых от постоянной жары скал так редко окутывается источающими влагу хмурыми тучами, что большинство его жителей и вовсе не помнят ощущение прохладных капель небесных слёз на своём лице. Другое дело - песок. Он здесь повсюду: в воздухе, на земле, на горных хребтах, на загорелой подсоленной коже и даже в прытких человеческих мыслях, просачивающихся сквозь пальцы, как пропущенная сквозь сито белоснежная шелковистая мука, легко спадающая от лёгкого касания к прочной, закоренелой основе практичного разума. В этом городе жители не терпят лишней шелухи, стараясь всеми силами отсеять её как можно скорее от ценного золота - всё дело в менталитете людей, настроенных на результат, на возведение прочных заслонов от пыльных смерчей неурядиц, похожих на не редкую в этих краях бурю Хабуб, застилающую всё на своём пути непроглядным песчаным полотном. Именно так жителей Финикса накрывают песчаными бурями пылкие чувства от неукротимых смерчей огромных проблем в каждой маленькой жизни. И люди прячутся от них, выстраивая щиты из гор отрицания и сдержанности, пока буря не утихнет и не появится возможность стряхнуть с себя весь песок треволнений, затопивший их по самую голову. Из такого плена самостоятельно выбраться чаще всего не просто, и, возможно, именно по этой причине здесь пользуются огромной популярностью психологи всех мастей, успешно делающие свою карьеру в достаточно короткие сроки - ведь заниматься раскопками вместе гораздо проще, чем порознь, и кому, как не пустынным жителям, хорошо понятна эта банальная истина? Но даже в "Солнечной долине", в месте, где сюрпризы в погодных условиях можно сосчитать на пальцах одной руки, гидрометцентр умудряется допускать ошибки, потчуя редко вспоминающих о дожде жителей ложными прогнозами. Так вместо субботы, отмеченной на календаре тринадцатым днём февраля, внезапный ливень застаёт врасплох Финикс вечером ранее на кануне уикенда, к которому спешат после окончания рабочей недели толпы усталых налогоплательщиков. Неожиданный плач природы, как истошная истерика сорвавшейся с катушек от перенапряжения души, отчаянно требующей эмоционального выхода, среди миллиона хаотично ищущих укрытия фигур застаёт и Грейс ровно у дверей собора святых Симона и Фаддея, куда она не решается войти вот уже как добрых десять минут. Тяжёлые капли, градом бьющие по стёклам окон и крыше бежево-кирпичного здания перед женщиной, падают на её чёрный плащ и широкополую шляпу с прикреплённой к ней вуалью, чеканно отбивая набат, так прекрасно гармонирующий с её полным скорби обликом. Она стоит ровно, пряча руки в карманах плаща, и, закрывая на миг глаза, предаётся воспоминания о Кардиффе, где подобная погода так же естественна, как естественна "сердцу Соноры" иссушающая жара и палящее почти что круглый год ослепляющее солнце.

Кафедральный собор епархии Финикса, конечно, далеко не столь же мощный и основательный, как средневековый храм святого Давида в Западном Уэльсе, и точно не столь же грандиозный в своих масштабах, как готический собор в Кёльне, поражающий красотой вековых шпилей и изяществом украшающих его статуй, не смотря на схожие с цветами заката великолепные витражи в окнах почти на всю высоту здания. Этот собор гораздо современнее - от того и проще в своём архитектурном замысле, но атмосфера храма ни чем не уступает двум именитым пристанищам для верующих душ - такая же массивная, давящая, напрягающая каждый мускул на теле, как непосильная ноша, возложенная на слабые человеческие плечи, то есть типичная обстановка для места католического богослужения, требующего в своих постулатах спасениях души искупления грехов трудными деяниями, жестокими лишениям, иступляющим раскаянием - любыми мучительными способами, но только не обретённым светом беззаветной личной веры. От чего-то в этом направлении христианства, не смотря на высокопарные слова важности света веры в каждой человеческой душе, она всегда стоит на последнем месте, по причине чего, в своём время, Грейс и выбрала для себя лютеранство, как более близкое, простое и искреннее ответвление мировой религии, пройдя долгие и мучительные пытки методизмом (ни чуть не более привлекательным направлением у протестантов, чем католицизм) в школе-пансионе святого Джеймса и строгим католицизмом в стенах родного дома. С мрачной ухмылкой женщина вспоминает у дверей собора епархии Финикса воскресные службы в базилике святого Давида, куда её постоянно едва ли не силой тащили родители, неуклонно поддерживающие благочестивый образ праведных католиков, и запах дождя, всегда сопровождающий семью Магнуссен ранним утром на пути к личным мучениям Грейс: к скучным обрядам - таким же тусклым, как стальное утреннее небо над храмом; к монотонным неразборчивым молитвам во время мессы, от которых её всегда клонило в сон, пока она часами слушала их на жёсткой и неудобной скамье; и к самому худшему - исповеди, на которую её толкали против воли родители и вынуждали извиняться за грехи, когда она совершенно не чувствовала раскаяния. Всё на благо образа идеальной семьи - единственной общей цели, которая скрепляла старшее поколение этого рода. Такой же лживой, как и вся суть её семьи, которую и семьёй-то назвать трудно - просто три человека, объединённые одной фамилией, где каждый живёт своей жизнью, своими личными интересами и взглядами в своё собственное кривое зеркало, отражающее единственный для каждого идеальный образ своего непогрешимого лица. Да, лишь базилика святого Давида их и объединяла по воскресным утрам, наполняя детские воспоминания Грейс удушливой тяжестью давящих на неё стен и насыщенным запахом ладана, от которого у неё кружилась голова и всё отчаяннее в душе разжигалось желание поскорее выйти на свежий воздух. И вот она снова здесь, у стен католического храма, как во времена своего детства - пришла не ради себя, а ради выполнения воли других людей во имя их блага, вновь принося ненужную никому жертву, чьё осознание и отражается скорбью на её вымученном лице. Не ради родителей, так ради Терезы и её отца, умолившего Магнуссен до его приезда позаботиться о его дочери и всех приготовлениях по погребению её скоропостижно почившего супруга. Прошло всего-навсего чуть больше месяца, когда Грейс видела его ещё живым, ещё довольно бодрым и сильным и так отвратительно наивно верящим в чудо спасения, не смотря на фатальный диагноз. Он тоже верил не ради себя, а ради Терезы, из последних сил сдерживающей горечь от истины при нём, но не в присутствии Магнуссен, на чьём плече Тереза нашла утешение после стольких лет их обоюдного молчания. Но для неё, для Грейс утешением может быть лишь только дождь, своим внезапным появлением смывающий с её подрагивающих от воспоминаний плеч тяжесть последних двух месяцев, чёрной полосой тянущуюся ещё из прошлого года, который закончился для неё не менее трагично, чем начался новый для Терезы. Для Неё, чьего возвращения женщина так много лет желала всем сердцем, но которое оказалось так не кстати, когда Тереза явилась к ней вместе с боем курантов, оглашающих вступление в права третьего десятилетия двадцать первого века, - мертвенно-бледная, измученная, едва стоящая на ногах от убойной дозы виски, испитой из полупустой бутылки в её дрожащих руках. Собственно, и встречающая её на пороге своей квартиры Грейс выглядела не лучше, даже не пытаясь маскировать чёрные глубокие тени под глазами, как и весь свой едва присутствующий в этом мире вид измученного горем человека - вот только Тереза не заметила этого, убитая печалью той причины, которая и привела её к Магнуссен за миг до нового года. Судьба ли это? Знак свыше, ниспосланный в качестве спасения её души? Или злая шутка рокового стечения обстоятельств? Чтобы это ни было, но по итогу оно приводит женщину к столь чуждому её душе дому Господа, куда она и не думала, что когда-то будет принята снова. "Пути Господни неисповедимы, верно?"

Войдя в храм, Грейс, памятуя о непреложных обрядах, осеняет себя крестным знамением, как праведная католичка, чтобы не вызывать напрасных косых взглядов со стороны встревоженных своими горестями прихожан. Откровенно говоря, это всё ложь, что двери церквей и храмов открыты для всех желающих посетить дом Господа, вне зависимости от исповедуемой веры переступившей его порог души, - "чужестранцев" всегда приветствуют с камнем на сердце и даже порой с яростью во взгляде, как в смутные времена правления Елизаветы на престоле Англии, когда особо ярые католики примечают в выделяющейся на фоне остальных фигуре образ протестанта, пожалуй, более ненавистный им, чем облик приверженца любой другой конфессии - об этом она помнит ещё с детских времён, из тех диких воспоминаний, которые глубоко поразили её воображение столь явным контрастом слов и действий людей, что более других должны быть терпимее и открытее душой к остальным, лишённым такой глубокой веры, коей они так гордятся. И едва переступая порог, Магнуссен тут же ощущает на себе изучающие взгляды прихожан, покидающих по окончанию вечерней мессы стены храма, которые так и вопрошают своим пристальными взорами "своя ты или чужая". Её вновь окутывает удушающее чувство, словно все внимательные взгляды прикованы к ней одной - прихожан, ликов святых на иконах и даже стен, взирающих на неё с предосуждением, будто прикидывая, какой именно грех более всего будет впору её мелкой душонке. Естественно, первым делом в глаза Грейс бросается огромный крест, подвешенный на толстых канатах над алтарём, всем своим видом будто выталкивающий её к выходу, как предупреждающий знак, призванный напоминать о тех добрых деяниях, что вымащивают дорогу в Ад недальновидным людям. Таким, как она, напрасно приносящим себя в жертву там, где это не нужно, и лишающим себя отважного порыва тогда, когда то действительно необходимо. Конечно же, этот бьющий смертельным ударом в висок камень брошен по направлению ужасного события, случившегося с ней на кануне Рождества. Само собой разумеется, Грейс в этих мыслях вспоминает об Эдварде, погибшем по её вине и его собственной глупости, так некстати посетившей его героическим порывом. Она смотрит на крест, на образ Иисуса, принёсшего себя в жертву во имя неблагоразумного человеческого рода, совершенно недостойного такого подвига, и как никогда ещё сильнее чувствует укол совести и неутоляемой ни чем вины, снедающей её душу. С десятков скамей перед алтарём встают люди, чтобы поблагодарить святого отца за мессу, а ей всё видится, что они покидают свои места, чтобы ополчиться против неё и плюнуть в лицо за тщедушность, с которой она покинула город-призрак, как Иуда, предав Полларда не за серебряники, но за тщетные годы жизни, которые ей теперь предстоит провести в испепеляющих муках ощущения ничтожности. Прикрывая глаза и ёжась всем телом, она отходит в сторону, исчезает с пути праведных прихожан, волоча ноги по огромному залу с высокими арками, белеющими на фоне песочных стен, так отчаянно ассоциирующимися у неё с тёплой и уютной адобой в Голд-Сити, к одинокой нише, где горят свечи за живых и мёртвых, чьи имена не забыты в сердцах людей, хранящих о них воспоминания. С её появлением огоньки свечей всколыхиваются, но тут же выравнивают своё пламя, с которого Магнуссен не сводит взгляд - думает о своём, вспоминает, ощущая жгучее желание зажечь свечу во имя человека, подарившего ей своей смертью ещё, возможно, десяток - другой лет бесцельного существования, неумолимо наполненного проклятьями и болью. Её пустой взгляд блуждает поверх огоньков, а затем ищет по огромному залу, где всё никак не уменьшается число прихожан, тот уголок, где можно купить свечку, но находит то, чего женщина совсем не ожидает...

"Поллард?!" Да нет же - должно быть, то лишь мираж, от которого отвлекает Грейс послушник, спрашивающий её о нужде в помощи. Женщина резко переводит взгляд на юное светлое лицо, заметившее её растерянность, но тот час отводит взгляд обратно, где видит пустоту. "Конечно, мне просто показалось." Прикладывая к шее руку и делая глубокий вдох, Магнуссен хочет спросить юношу о свечах, волновавших её ещё минутой ранее, но её взор, на краткий миг касающийся алтаря, вдруг снова вылавливает в свете знакомую фигуру, и невольно женщина слегка пошатывается, не веря своим глазам. Дар речи покидает её на пару с усиливающимся узнаванием человека, которого почти два месяца она считает мёртвым, слабость накатывает вместе с холодом, чугунной тяжестью отдающимся в конечностях, а в душе с новой силой всплывает та уничтожающая чёрная пустота, которая обуревала ей в пустыне в тот самый злосчастный день. Послушник, видя её слабость, протягивает Грейс руку и невольно она хватается за неё, пытаясь устоять на ногах. Бледная, обессиленная, будто убитая одним точным выстрелом, она не сводит взгляд с медленно прохаживающейся фигуры вполне себе живого Полларда, с которым, словно в насмешке судьбы, она будто бы меняется местами, чем сильнее ощущая себя разбитой - тем больше воскрешая его образ в золотистом и тёплом отсвете огней зажжённых свеч. - Нет-нет, я в порядке, не беспокойтесь, - осипшим голосом, едва находящим воздух в лёгких, говорит Грейс и смотрит на послушника, как стоящая на пороге собственной смерти измученная душа. - Вы знаете, я пришла сюда за исповедью, - слабо размыкающимися губами её слова озвучиваются, как почти неслышный голос полузабытых воспоминаний. Совсем юный мальчишка, ещё школьник и скорее всего один из хористов, принимавших участие в мессе, внимательно слушает её мольбу, вовсе не замечая фальши в наскоро придуманной женщиной лживой истории. Трепещущая и усталая, она рассказывает ему о том, как отчаянно нуждается в совете святого отца, ведь в её ситуации под угрозой неисправимого положения находится не только она, но и другое Божье создание. - Я не вынесу мук совести, если навлеку беду на несчастного человека, - со вздохом молвит Магнуссен, распинаясь в том, как непосильно ей нести грехи за две души. - Да, я вижу, что святой отец занят. Но ещё я вижу, что в этом доме Господа есть другой святой отец - попросите его помочь мне, прошу Вас! Мне даже страшно представить, что может случиться, если я дам неправильный совет другому человеку. Мне очень нужно наставление сына Господа. Помогите мне, умоляю! - и кроткий вид, едва держащейся за нить жизни женщины, вымуштрованный методистками в Грейс на протяжении всей её школьной поры, приносит свои плоды в виде снятой обороны неприступной крепости отчуждения послушника. Мальчишка соглашается помочь ей, и Магнуссен одаривает его благодарной улыбкой и обещанием дождаться святого отца в конфессионале, за которым едва сдерживает распаляющуюся в её сердце злость и обиду. Тихо следуя за послушником в медленном шаге, стараясь изо всех сил не привлекать к себе внимание, она вскоре отходит от юноши и скрывается в кабинке исповедальни, утопая в её тьме ровно так же, как в собственной ярости и слабом дыме от электронной сигареты, которую она закуривает, как только остаётся в одиночестве, задёргивая за собой плотную штору. Сладковато-приторный вкус холодящей гуавы смиряет её пыл неутолённого ранее желания расцарапать наглую физиономию сволочного техасца, два месяца своим отсутствием вынуждающего её корить себя за его смерть, пока он в полном здравии и безудержной радости поёт в храме песни и возносит молитвы за благополучие чьей угодно, но только не её души. Недалеко от кабинки Грейс слышит голоса послушника и Полларда, неразборчиво спорящие на фоне шума толкующих между собой прихожан, и делает глубокий вдох, собираясь с мыслями и решая, как именно лучше поприветствовать стоившего ей пол жизни загулявшего Котика, который может искупить свою вину в лучшем случае кастрацией без наркоза, а в худшем - не только ей одной - зависит от его реакции. Но в самый интересный момент раздумий над пытками, которых безусловно всецело достоин Эдвард за свою мерзкую подлость, со стороны служителей церкви в исповедальню открывается дверь и приоткрывается плотный занавес, на миг впуская во тьму конфессионала слабый свет, в котором Магнуссен угадывает фигуру сдавшегося под напором юной встревоженной души богомерзкого негодяя, занявшего своё место и, помявшись, озвучивающего типичный для такой ситуации вопрос о проблеме, мучающей грешную душу Магнуссен. Мгновение Грейс молчит, пока убирает в карман плаща электронную сигарету, но затем ровным ледяным тоном выдаёт Полларду вполне естественную её натуре приветственную фразу, отражающую то, как отчаянно сильно она по нему скучала: - Я переспала с Вами, святой отец, и теперь не знаю как мне жить с этим грехом. Может быть, себе вены вскрыть для успокоения души? Или Вам перерезать горло за то, что считала Вас два месяца мёртвым, а Вы не потрудились меня переубедить в этом недоразумении - что скажете? - поднимая с лица вуаль, Грейс наклоняется вперёд к деревянной сетке, разделяющей её и Эдварда, и с нескрываемой яростью смотрит на мужчину, шипя подобно гремучей змее ласковые слова и впиваясь пальцами в преграду, которую, видит Бог, она бы вырвала - не будь в соборе так много свидетелей. - Ну, здравствуй, Котик. Давно не виделись. Скучал по мне?

He's a ghost, he's a god, he's a man, he's a guru
You'll see him in your nightmares,
you'll see him in your dreams
He'll appear out of nowhere but he ain't what he seems

А дождь тем временем только усиливается и нагнетает напряжение своим барабанным боем в маленьком уголке иной вселенной посреди дома Господа - конфессионале, где две грешные души с усмешкой попирают все правила и заветы и, даже не пытаясь этого скрывать, наслаждаются своими деяниями, смакуя на языке их сладость, как приторный мёд со дна чашки с крепким чёрным чаем. И всё же, если не вовлекаться в упоительный в своём изяществе издёвок процесс вуалируемых признаний скрытных сердец бывших беглецов, а смотреть на него со стороны, то невольно зрителя окутает туманная дымка восхищения мудростью и расчётливостью наших предков, так ладно продумавших в своё время весь ритуал таинства исповеди - от самого момента сразу после совершения ужасного греха до мгновения очищающего душу раскаяния!

Никто не станет отрицать, что испытания совести, воспитываемые верой в человеке с момента его крещения, без сторонней помощи доберутся до запятнанной грехом души, поддевая её острыми коготками, причиняющими достаточно долгую, но всё же имеющую свойство постепенно забываться за повседневной рутиной тупую и ноющую боль - типичный результат усилий бессознательной защиты психики человека, откладывающей нерешённый вопрос в дальний ящик подсознания, который с годами и привычкой всё реже напоминает о себе резкой дисгармонией чувств и всё чаще осознаётся как естественное проявление безотрадного бытия. Самый трудный только первый раз, как говорится о подобном феномене в словах житейской мудрости, а дальше станет легче. Разумеется, религия, являющаяся в прошлом главным воспитателем нравственности, а также координатором благополучного развития личности и взаимоотношений в обществе, не допускала властвования ещё неизученной тогда в научном смысле бессознательной защиты психики, подталкивающей людей во имя спасения своего бесценного инкубатора превращать отвратительный грех в не порицаемую норму поведения - цивилизованное общество, к которому все так отчаянно стремились, не могло позволить себе вернуть даже тень первобытных режимов и любыми ухищрениями старалось отделить суетное от духовного, предавая именно последнему великую ценность. Но без своеобразного допинга превозносить над базовыми потребностями более высокие - задача непосильная для большинства обывателей, чаще склонных довольствоваться именно мирскими радостями, осязаемыми здесь и сейчас, а не таинственными благами загробной жизни, чьё существование и по сей день держится под большим сомнением, что разумные люди, конечно же, понимали и всё искали лучшую форму для столь необходимого стимулятора. Так появились величественные соборы и храмы, богато украшенные золотом и драгоценностями, куда обязали сгонять народ не реже раза в неделю за ради избежания всеобщего осуждения, но не только... Конечно же, пастыри преследовали свою главную цель в том, чтобы напомнить бестолковому стаду, не имеющему чаще всего возможность узреть столь прекрасное и богатое убранство нигде, кроме как в домах Господа, о тех благах, которые воздадутся им за праведную жизнь в райских чащах. Прекрасная ассоциация - не так ли? Наглядная красота мирского для воодушевления желать возвышенное! Чистый подкуп алчной человеческой натуры, тянущейся к вольготному существованию в бесконечном богатстве и сытости, которая не знает границ в своих страстях - излюбленный принцип поддержания порядка во времена буржуазного строя. Подкуп и запугивание, которое воплощало собой для необразованного ума величество и мощь зданий соборов и суровые лики пастырей, то и дело в своих проповедях указывающие на изображения мук в огненной геенне. Кнут и пряник. Но, как часто рекомендуют маркетинговые топ-менеджеры, предложение, даже самое невыгодное, всегда необходимо заканчивать на положительной ноте, поэтому людям через обязательное унижение даровали возможность прощения на грешной земле, то есть исповедь, дабы они высоко его ценили. Покайся искренне, поклянись более не грешить и никто не выбросит из очереди за посмертными дарами сбившуюся с праведного пути душу! Провозглашённые прощать ещё при жизни святые отцы всё поймут и отпустят грехи - только покайся и искупи своё неблаговидное деяние. И так по кругу. Красиво, не правда ли? Очень тонкий и расчётливый процесс, который определённо восхищает своей точностью схемы Полларда, по крепкому убеждению Грейс, и саму её своим идеальным пониманием человеческой натуры мирянами, которые постегали основы людской психики эмпирически, не имея чётких научных познаний и непреложных аксиом, которыми ныне пользуются современники.

Глубокий вдох. Женщина затаивает дыхание, взбудораженное сменившим своё направление чувством вины в русло обиды и злости, и бдительно следит за своим исповедником, отзывающимся ироничными фразами на её неприкрытую провокацию и совершенно противоположными словам аккуратными касаниями, ловко обездвиживающими своим изобретательным капканом вздрогнувшие от возникшего импульса, как от колкого удара статического электричества, холодные пальцы, в порыве чувств недальновидно попавшие в уютный плен. Волнующий ток проносится по нервам заложницы от кончиков пальцев к прижатым к решётке ладоням, а от них прямиком взмывает вверх по напряжённым рукам, покалывая в согнутых локтях, дрожащей нервозностью пробегая по плечам и простреливая острой резью позвонки между лопаток, вынуждая тело выгнуться и застыть, как перед прыжком, пока молниеносный поток не достигает поясницы, откуда взрывной волной разносится по каждому миллиметру кожи, в обратном порядке наполняя её сладостным жаром до приливающего к щекам нежного румянца, вызывающего желание глубоко вдохнуть насыщенный ароматом дурманного ладана и тающего воска обжигающий воздух. Её шумное дыхание с тихим хмыканьем сопровождает саркастические речи мужчины, и насмешливый взгляд прищуренных зелёных глаз сам собой взмывает к потолку под грохот дождя, отчеканивающий разъярённую дробь по крыше собора. - Не преуменьшай мои таланты, Котик! Тоску по мне может попытаться унять коллектив не меньший, чем весь штат "Brazzers" на пике славы, а не какая-то парочка начинающих нимфеток - даже смешно сравнивать. Действительно уж, побойся Бога! - она сладостно богохульствует с широкой улыбкой и нагло дразнит Полларда не только словами, но и робкой дрожью пальцев, щекочущих его ладони слабыми порывами вырваться из плена. Неуверенными, едва заметными под его силой, но всё же разжигающими лёгкими искрами электрический импульс, мощным напряжением окутывающий их невинную близость в полумраке конфессионала.

Вне всяких сомнений, помимо поражающей своей меркантильностью основы замысла таинства исповеди, Магнуссен не может не очаровываться прелестной обёрткой этого ритуала, подготавливающей неуравновешенный внутренний мир человека на всех этапах к правильному его восприятию. Изнуряющие муки рефлексии, проводимые вбитыми до основания спинного мозга стереотипами, от которых любому станет тошно. Удушающий эффект соборов, куда мчится за спасением истерзанная совестью душа, ещё больше ощущающая свою ничтожность в давящих стенах, впитывавших миллионы благочестивых молитв, источающих их свет незыблемостью своей каменной структуры, блеском золота, отсвечивающим в тёплом пламени свечей. Тихий шепот возвышенных слов в десятках голосов, в сотнях сосредоточенных лиц, взывающих к очищению, вынуждающих ещё сильнее стыдиться своих пороков и слабостей. И такой интимный, доверительный полумрак исповедальни, отгораживающий метающийся разум от триггера чужого благочестия и подталкивающий своей близостью и покоем к откровению, к обнажению истины в спадающих с напряженных плеч одежд стыдливости и застенчивости. Таинство. Честный диалог тет-а-тет, разделяющий боль на двоих и сулящий правдой облегчение после высказанного позора, чьи грязные лохмотья так и останутся навсегда во тьме, не позволяя узреть непривлекательное обличье никому и никогда - лишь только светлые, лёгкие одежды, в которые облачится нагая очищенная душа, гордо покидающая конфессионал со святым чувством прощения, будут радовать глаза прихожан и близких - как упоительно! Как прелестно обнажать свой стыд во тьме исповедальни! Настоящий наркотик, к которому пристраститься легче, чем к самому сладостному яду, уносящему разум в мир ласковой эйфории. Разве это не прекрасно? И разве что-то изменилось с тех пор, как буржуазный строй перешёл в капиталистический, подарив утопическую надежду пролетарию на возможность достичь аристократического благосостояния и величия своими талантами и честным трудом? Вновь поменялась лишь обёртка, вынужденная стать сдержаннее в фаталистических порывах из-за технического прогресса, многое изменившего в восприятии тех явлений, что ранее приписывались божественной силе. Слепая вера сменилась более расчётливыми раздумьями, но никуда не исчезли треволнения души, с которой люди так и не научились вести личный диалог - без посредников, без помощи. И так, из-за необходимости создания новой формы стимулятора, появились психологи, заменившие на своём посту жизненно необходимых ранее пастырей. Сменилась обёртка, но не сменилась суть, что, впрочем, мало волнует поклоняющийся эстетике, увлечённый самой красотой таинства разум женщины, наслаждающейся загадочной атмосферой полумрака исповедальни.

"Понимаю? Интересно, с чего вдруг он считает, что я должна это понимать? Неужели Эдвард полагает, что я умею читать мысли людей? Льстящая, конечно, новость, но будем считать, что он просто играет со мной. Ведь он так хорошо это умеет! Игрок... как много сладости в этом интригующем слове! А из него игрок отменный! В спокойной обстановке эта роль ему восхитительно удаётся. Он умеет использовать обстоятельства себе во благо, и я не могу не любоваться его умением. Даже чуточку жаль, что я не так слепа, как могла бы быть - какой же фантастический мир тогда открылся бы перед моими глазами!" Грейс поражается тому, как успокаивающе действует на неё магнетизм Эдварда, при этом держа её на крючке физического напряжения - ошеломительная смесь! Ещё немногим ранее она испытывала бушующее торнадо в душе и совершенную вялость в теле, а теперь... всё наоборот. Её разум плещется в тягучей неге спокойствия, едва ли памятуя посреди полумрака о той ярости, что подтолкнула её к вызову, устроенному Магнуссен принудительным приглашением мужчины в конфессионал под выкручивающим ему руки обещанием послушника привести Полларда к ней. Сколько обиды было в её душе, сколько злости, но сейчас лишь покой с едва слышными отголосками шкодливости, присущей женской натуре. - И чем же отличается приём у психолога от исповеди с проповедником? - тихим, расплывчатым тоном интересуется Грейс, вовремя прикусывая язычок и сдерживая желание напомнить мужчине, что ему не помешало бы и самому придаться откровенности на встрече с профессионалом, но это лишнее - ведь он так на редкость красноречив, что вызывает у неё лишь удовольствие, за которое она готова расплатиться не высказанными советами и язвительными подначками, обычно щедро даруемыми Магнуссен её несравненному Котику. - Я тоже по тебе скучала, - вновь слабо дразня подёргивание пальцев, женщина прикусывает губу и наслаждается своими ощущениями. Тепло мужчины приятно согревает её кожу и каждый вдох становится всё глубже, а слова только тише и медленнее в отзвуках её мягких интонаций. - И в этом я грешна. Порочно придаваться унынию и жалости к себе. Особенно когда есть острая необходимость захоронить тело, - Грейс поднимает свой взгляд с их сплетённых рук и смотрит в темноту, где должно быть лицо Полларда, его глаза, увлекающие её в плен своей извечно серьёзной мрачностью. Ей не хватает его пронизывающего на сквозь взгляда, хотя она и чувствует особую притягательность обострившегося осязания, с жаром его кожи разжигающее её кровь. Не хватает зрительного подтверждения, что рядом действительно Эдвард, а не её разыгравшееся воображение. - Я хочу тебя видеть - не люблю исповедаться на половину. Мы можем поговорить при свете? У меня есть идея как нам остаться вдвоём, но для этого нужно, чтобы ты меня поймал. Рискнём, падре Эдвард?

As we dance with the devil tonight
Feeling your cold dead eyes, stealing the life of mine
Don't you dare look at him in the eye
I can show you that I can see right through all your empty lies

Поллард в роли святого отца - это во истину отдельный вид эротической фантазии. Настоящая пытка сладчайшим вожделением, прямо пропорционально связанная с самым откровенным грехопадением всех нравов и устоев, какие только остались едва различимыми тенями у растлённых душ. Хах, вот уж действительно самое настоящие богохульство - запереть Эдварда в церкви и придать его статному очарованию постный вид смиренного слуги Бога! Ведь благочестивый Поллард (ах, ну, как же сладко звучит!) - это всё равно, что исповедующий дьявол, кротко читающий святые молитвы во имя спасения ангельской квинтэссенции - вопиющая в своей нечестивой усладе идея! И вот уж действительно интересно, кто так сумасбродно не побоялся Бога, что допустил мысль о возможности раскаяния во грехах тет-а-тет с Эдвардом в интимном полумраке конфессионала, когда при одном только виде мужчины разум заполняет желание лишь приумножать бесстыдство и без стеснения наслаждаться ещё более пагубными пороками? Кто это неразумное или всецело падшее существо? А, быть может, это план самого Полларда? Быть может, он сам - посланник князя тьмы, призванный искушать во славу его блудного имени? Или же этот суровый мужчина и есть владыка Ада в человеческом обличье? Допущение подобной теории, наверное, проще всего объяснило бы то смятение, которое воцарилось в душе Грейс ещё с потасовки у проклятого автосервиса в ночь их первой с Эдвардом пятницы - тоже, к слову, забавная деталь - их постоянные пятничные столкновения! Не столько в силу самой увлекательности совпадения, сколько за счёт того, что пятый день недели в христианском вероучении считается тяжёлым днём запретов и смирения, отдающим дань памяти предательскому и безжалостному распятию сына Господа - в самом деле, есть над чем задуматься! Но отходя от мистических оттенков парадокса причастности Полларда к тёмным силам (но не исключая эту доктрину всецело), стоит всё же вернуться к поразительному диссонансу, бушующему во внутреннем мире Магнуссен, состоящему из всецелого доверия на чувственном, интуитивном уровне с её стороны к Эдварду и совершенной настороженности в его адрес на уровне мысли. Не просто диссонанс, а извечное противостояние и самая что ни есть жестокая, кровопролитная борьба разума и чувств, что изводит женщину с первой минуты её знакомства с мрачным байроническим героем! Разногласие, которое сильнее всего прочего терзает Грейс, влекомую к мужчине не только некой необъяснимой эмоциональной привязанностью, столь скоро возникшей в её душе, но и физическим желанием, зародившимся ещё быстрее и подтачивающим её уверенность в объективности испытываемых чувств и стремлений, связанных с этим мужчиной.

К какой же всё-таки стороне этого явления стоит более всего прислушиваться - мысленной или интуитивной? Проблема века - не иначе. Ведь доводы рассудка и порывы души - главные оппоненты в состязании за искренность лабильного психолога, что тоже довольно интересный парадокс, более всего отягощающий безотрадное положение. Как человек, обладающий немалым багажом профессиональных знаний, Магнуссен прекрасно осведомлена о своих особенностях личности, называемых в обиходе мерзким словом "недостатки". Её импульсивность, переменчивость настроения, эмоциональная отзывчивость и, что уж греха таить, откровенная самовлюблённость и самоуверенность - в умеренных дозах эти качества способны гарантировать человеку ошеломительный успех во всём, но в случае с Грейс само понятие "умеренность" априори не уместно, покуда смертный грех алчности для неё так же естественен, как само дыхание. И вот уж действительно парадокс - не выбери для себя Грейс стезю психолога, её взаимоотношения с Эдвардом проходили бы куда проще и естественнее, чем есть на самом деле, но профессия играет с ней злую шутку, уводя Магнуссен от естественных ей эмпатических начинаний в сторону хлипкого для неё логического плацдарма, в силу чего женщина начинает думать, что, как известно испокон веков, редко заканчивается положительными последствиями. Её же размышления, связанные с анализом слов и действий Полларда, вводят её в такую пучину недопонимания с мужчиной, что вопль её ошалелого мозга слышен даже Эдварду в проявлении всё более переменчивого настроения и импульсивности действий Грейс. Интуитивно, чувственно она, безусловно, ему всецело доверяет и готова следовать за ним хоть на край света, будучи подсознательно уверенной, что её подчинение его власти, как и результат принятых им решений, в которые не престало лезть ведомой вожаком женщине, не повиснет над её головой Дамокловым мечом. И она бы покорно шла за ним, не знай Магнуссен неприятную о себе правду, которую она хоть и старается скрывать за занавесом в подсознании, но помнит о её существовании и не может не обращаться на неё внимание, когда в моменты острых ситуаций та сотрясает её внутренний мир зудящей тревогой сомнений. Профессиональные же навыки, открывшие женщине глаза на истину о себе, обесценивают её душевные порывы, но вместе с тем не находят ни опровержений - ни подтверждений её эмпатическим ощущениям, в виду чего вот уже как два месяца к ряду Грейс живёт с выбитой почвой из под ног и балансирует на лезвии ножа, не имея представления что ей делать и как быть в отношении молчаливого Котика. Его безмолвие, его скрытность и недосказанность так и вопят ей своей таинственностью забыть обо всём и держаться от него подальше, но его притягательность, чёрт бы её побрал, его нежные прикосновения к её пальцам, безудержная на инстинктивном уровне страсть и его необъяснимое стремление уберечь её от всех возможных бед - от кофеинового голода до физической смерти - притягивают Магнуссен к нему, как на коротком поводке. Таинственность полумрака, конечно же, не даёт покоя её любопытству, но одному Богу известно что ей с этим всем делать!

- Благодарение Господу нашему, - на пару с Поллардом слыша приближающиеся шаги, Грейс так же повышает голос, озвучивая положенные в завершении исповеди слова, и улыбается мужчине, хотя тот навряд ли видит проявление её радости, когда высвобождает её дрожащие руки из своего плена. - Спасибо, падре Эдвард, - робкие пальцы всё ещё хранят ощущение тепла его прикосновений, когда женщина опускает вуаль, скрывающую ещё сильнее её лицо в полумраке конфессионала. С явной неохотой, выражающейся в медленности её движений, Магнуссен выходит навстречу яркому свету и прикрывает глаза, щурясь от рези золотистого сияния в молитвенном зале. Её тело неуверенно покачивается, стоя на пороге уголка очищения души, и за своей слабостью и занавесом пушистых ресниц ей плохо удаётся в точности различить черты священнослужителя, выплывающего из дымки тёплого света. Незнакомец явно изучает её взглядом, скользящем по её телу от пол шляпы до острых носов её лаковых чёрных туфель, но едва Грейс решает поприветствовать святого отца, как тот переводит своё внимание на возникающего из тьмы Эдварда. Падрэ Франциско, как узнаёт она из обращения Полларда к мужчине, прикрывая своей фигурой в просторных одеяниях встревоженного послушника, требует достаточно спокойным, но твёрдым тоном от байронического героя немедленной беседы, по всему его напряжённому виду явно грозящей большим, чем парой минут уделённого времени. "Побеседовать с ним? Ну, уж чёрт с два, прости меня, Господи! В этот раз он не улизнёт от разговора и беседовать будет только со мной!" Заманчивый план Эдварда с неплохим кофе и многозначительным для них обоих тако Грейс приходится менять уже по ходу дела на её экстравагантную идею, как им остаться вдвоём без постороннего вмешательства (по крайней мере столь явного и настырного). Предшествующие этому моменту события, свидетелем чего был выглядывающийся из-за плеча падрэ Франциско послушник, как и вялость её тела из-за контрастной смены освещения играют женщине на руку в её маленькой шалости, важную деталь которой она сообщила Полларду ещё в исповедальне и которую, как она надеется, он вспомнит и обязательно использует, видя, как в неустойчивости своего положения Грейс прикладывает пальцы к виску и в неестественном для неё молчании начинает медленно сползать к полу на подгибающихся ногах. Теряющая сознание женщина от горя потери всех близких, не считая находящейся в тяжелом состоянии на больничной койке "родственницы", на фоне громыхающего за стенами собора дождя - прекрасная причина отложить на более позднее время беседу двух священнослужителей и отнести несчастную в келью для восстановления душевных сил - кто это оспорит и кто усомнится в искренности плачевного состояния столь естественно обмякшей в подхватывающих её руках Полларда слабой души? Уж точно не изумлённые служители дома Господа, а Станиславкий, к счастью, и вправду способный отличить её фальшь от истины, давно покоится в гробу и крайне далеко от епархии Финикса. А пока суматоха вокруг её безжизненной фигуры царит во всей своей красоте тревоги и заботы, Магнуссен усиленно повторяет в мыслях весь ритуал её затеи, где каждому элементу отведено своё особое важное положение на сцене: главное - ничего не упустить!

"У нас будет от силы минут десять - не больше. Обязательно поставить ровно туфли ближе к изножью - с педантичностью Полларда он не позволит их просто отшвырнуть в сторону, как и уложить меня в них, словно покойницу. Шляпу, естественно, он должен повесить на само изножье или спинку стула, если его нет - мужчины, что б их, не заботятся о трепетном отношении к хрупким головным уборам! Так, вода, разумеется, у него наверняка должен быть графин и стакан. Сначала хорошенько набрызгать на лицо - не пощёчинами же он будет приводить меня в чувства! Обрызгать надо сразу, чтобы вода успела более-менее впитаться - на это обратят внимание. Уж наша настоятельница всегда обращала! И выпить несколько глотков из стакана, будто запивала таблетку - на стакане должна остаться помада, а мне нужно не забыть отдать ему таблетки. Седативное действенное - если у них где-то здесь есть врач, то он сразу смекнёт, что я буду в отключке как минимум пару часов. Откуда оно у меня взялось тоже вопросов не возникнет - при моей истории мне бы его любой невролог прописал и уж тем более психотерапевт. Молитвенник! Точно! Эдварда наверняка в наказание заставят молиться за меня, несчастную, которую он довёл до такого состояния! Прости, Котик, но что поделать? "Молитва во время болезни или тяжкого испытания" - эта вроде бы подходящая, насколько я помню. Надеюсь, он недавно обратился в священники - тогда ему простят ошибку, если что. Если нет - сам пусть ищет. Хотя почему "надеюсь"? Он явно недавно обратился к Богу, если вообще обратился - нужно будет узнать. Лучше всего, конечно, если здесь что-то тёмное, иначе мне если не из-за его смерти, так из-за его целибата себя корить - издевательство сплошное! Ладно, с этим потом. Ему нужно будет сразу взяться за молитву, чтобы выглядело натурально, а там, возможно, ещё его и похвалят за знание и благочестие - будет должен тогда. Что ещё? Я что-то ещё должна была ему сказать! Два раза... Точно! Настоятель дважды заглянет, причём второй раз сразу за первым, будто он что-то забыл - они все так делают, изуверы! Прости, Господи, но это правда! Вечно прокалывалась на этом моменте в школе! И всё это мы должны успеть за десять минут в самом лучшем случае! Надеюсь, я ничего не забуду, иначе нам серьёзно не поздоровится!"

A fatal step. The wrong direction
Hide the face that shows compassion
Keep your voice down now
To choke insanity in my head

Ну, что ж, всякий человек имеет право на ошибку, разумеется, при условии, что она действительно имела место быть, а не потому, что некоторым скрытным личностям так отчаянно хочется бороться на стороне света и добра. Ведь доподлинно известно, что все люди видят в других лишь своё утрированное гротескное отражение, потому, знай Грейс какого Поллард о себе мнения, ей было бы бескрайне приятно осознавать, что в его глазах она - настоящий ангел! Ну, а её видение мужчины в образе Сатаны - вполне естественно, ведь сама она, говоря откровенно, по сути действительно та ещё грешная душа, постепенно собирающая в течение жизни с немалым удовольствием всю коллекцию смертных страстей, где гордыня - главный из них грех, царящий на почётном пьедестале едва ли не с самого момента рождения госпожи Магнуссен. Даже сама Грейс, не будучи склонной хаять себя понапрасну (да и вообще хоть как-то нелестно отзываться о себе), не станет отрицать, что она заносчива, эгоистична, беспредельно обожает похвалу и до праведного негодования не выносит упрёков. Считает ли женщина эти качества пороками? Естественно, что нет, ведь именно благодаря своей нетерпимости Грейс добилась того положения, при котором люди считаются с её мнением и готовы десять раз подумать прежде, чем попытаются её унизить или оскорбить. Довольно неплохие достижения для одинокой в чужой стране англичанки, не правда ли? Что же до алчности - безусловно, успехов и в этом грехе она добилась, при чём весьма не малой ценой в виде долгих лет пытливых трудов и невероятных изощрений, которые только возрастают в своей цене, памятуя о том, что управлять финансами женщина умеет не многим лучше, чем своей эмоциональностью, плещущейся через края её пылкой души. Магнуссен обожает роскошь и боготворит комфорт, испытывая небывалое наслаждение от эстетической красоты, которую она имеет удовольствие созерцать не только вокруг себя, но и на своём теле в первую очередь! Той женщиной, которой она ныне является, которая так будоражит фантазии мужчин, вызывая в них самые яркие чувства и эмоции, Магнуссен стала именно благодаря своей алчности и гордыне. И как бы не порицали праведные миряне эти свойства личности, будем откровенно честны, что без следующих из этих грехов раскованности и самоуверенности для всего мира Грейс и по нынешнее время была бы всего-навсего одной из миллиона женщин, которые проходят мимо каждый день и не вызывают особого трепета у представителей сильной половины человечества (да и слабой тоже). Её смелость, её горделивость, её уверенность в себе именно как в женщине построены именно на её прекрасном отражении в зеркале, окружённом красотой и благосостоянием. Не обладай она необходимыми средствами для создания этого образа - Грейс бы никогда не смогла почувствовать себя спустившейся с Олимпа в земные просторы восхитительной Эридой. Оставаться величественной богиней хаоса и раздора даже в глухой пустыни - да, теперь ей это подвластно, но лишь потому, что Магнуссен заведомо вкусила всю сладость яблока раздора, и с тех пор делится этой усладой, наполняя жизнь других людей небывалым блаженством. В том числе и жизнь Эдварда в их разделённых на двоих мгновениях вечности, где она играючи раззадоривает его стальную непоколебимость, окрашивая сдержанное серебряное полотно холодности мужчины своими яркими эмоциональными красками из атрибутики художественных вандалов, и заглаживает вину животной страстью, которой смеет давать волю благодаря ещё одному пороку в своей волнительной коллекции - похоти. Настоящей похоти, пронизывающей каждую клетку тела алчным желанием обладать и быть обладаемой, а не тривиальными и никчёмными перебежками от одной койки к другой. Её сексуальная развязность, раскрепощённость, её естественное желание раскрыть все грани плотского блаженства, порицаемые в женщинах со времён сотворения мира и ставящиеся в отвратительный противовес восхваляемому целомудрию и кротости, никогда бы не проявились в её натуре, если бы только все эти грехи не окутывали её нагое тело своими туманными объятьями. И разве не любовался Поллард её полупрозрачными нарядами магнетизма? Не восторгался прикосновениями к пылающему шёлку её необузданной к нему страсти? Дьяволица под личиной смиренной овечки - это лишь буйная мечта раскалённой юношеской фантазии. В реальности же, смотря именно на саму суть, всегда приходится выбирать между постным благочестием и греховным наслаждением. И что там остаётся на десерт? Увы, самые скучные из грехов - уныние, чревоугодие, зависть и гнев. Хотя, пожалуй, последний из этого квартета всё же более достойный экземпляр, чем остальные. Гнев, да, разумеется, он тоже присущ Магнуссен, но адресован скорее на себя, чем на других. Её откровенная вспыльчивость и негодование лишь отсветы её пламенной души, более соответствующие эмоции, чем чувству. По-настоящему, до изнеможения ненавидеть кого-либо Грейс пока не доводилось. Даже родителей, пренебрегавших ею всю её жизнь, даже Терезу, оставившую её после безмолвных обещаний преданности, даже её проклятого "Жирафа", которому она желала где-нибудь случайно свернуть шею, Магнуссен не ненавидела. Её охватывала злоба, заполняла печаль, терзала беспощадная обида, но не ненависть, хотя эти чувства и толкали женщину на неблаговидные поступки, как казалось, окончательно порушившие все её тёплые отношения с Терезой и последние надежды и мечты на любовь со стороны родителей. Ненавидеть до испепеления души, испытывать великий и неукротимый гнев, неотвратимо влекущий за собой возложение всей жизни на алтарь пресловутой мести, женщина не научилась, хотя, возможно, всё ещё впереди, ведь когда-то её душа не знала и уныния? До расставания с Терезой и, что существеннее, до встречи с Эдвардом, толкнувшим её в пучину этого скользкого порока. Быть может его благочестивый образ в итоге дополнит её коллекцию и иными, недостающими экспонатами? Кто знает, возможно, именно этот мужчина станет её личным дьяволом, ведущим её по грешной тропе?

"Запомнил! Ну, умничка, а не Котик, хотя, наверное, он сейчас дико злится, раз так скрипит зубами!" В объятьях Полларда Грейс наслаждается ажиотажем, закручивающимся вокруг её персоны, но вместе с тем и сожалеет, что не может любоваться им воочию, вынужденная разыгрывать из себя умирающую лебедь в сильных мужских руках. И стоит ли её за то винить? Какая женщина не испытывала бы удовольствие от того, что над ней так хлопочут и делают всё, чтобы спасти её тонкую и нежную натуру? Разве что какая-нибудь мужененавистница, которых Магнуссен никогда не понимала, как женщина, и искренне сочувствовала им, как психолог, - дичайшая глупость - так отчаянно своими же предвзятыми взглядами лишать себя блаженства купаться в проявлении естественных порывов сыновей Адама оберегать и защищать! Вопиющий нонсенс! Однако проблема, конечно же, кроется в простейшем неумении этими несчастными использовать свои природные преимущества во благо поддержания естественных ролей. Женщины разучились быть женщинами! И это по-настоящему трагичная данность. Сейчас никто не учит девушек использовать свою женственность подобающим образом, не учат их ощущать себя женщинами, не учат всем тем милым уловкам, которые помогают в первую очередь мужчинам соответствующе отыгрывать их роль. Женщины превратились в красивые, порой даже роскошные манекены, заменившие в своих хитроумных партиях нежное лукавство грубыми расчётами. Они бросились воевать, позарились на стезю, в которой мужчины всегда будут их превосходить хотя бы за счёт многовекового опыта, и сами же обрекли себя на несчастье внутреннего одиночества. Оружие женщины - не холодный расчёт и даже не убийственная красота, а именно внутреннее самоощущение лакомой награды, хитрой плутовки, умеющей изящно вилять хвостом и раззадоривать неукротимых хищников. И вот тому живой пример: очаровательно использовав свою слабость, Грейс легко получает желаемое - прекращает ненужные ей в этот миг распри, томится в заботе Котика, отгоняющего от неё приторных в своём мракобесии святош, и приковывает всеобщее внимание к своей восхитительной персоне! Чего же ей ещё желать? Разве что, всё-таки, оказаться наедине в келье с Поллардом, но, увы, не всё и сразу. Должно же хоть что-то быть так, как ему хочется, и в этом вопросе, скрипя сердце, она готова уступить, ведь самое главное, что он не сбежит от неё снова, как взял это в привычку с их первой встречи. Бинго! И Магнуссен с удовольствием поаплодировала бы сама себе, но даже "возвращаясь" в сознание, она не может этого себе позволить покуда не сыграна целиком её прелестнейшая роль: - М-м-м, мне что-то не хорошо, - вяло шепчет Магнуссен, хмуря лицо, и прикрывает его рукой, продолжая ломать комедию. "Совесть, милый? У тебя? Откуда - мне даже интересно?! Была бы у тебя совесть, ты хотя бы как-то намекнул, что не сгорел в той чёртовой пустыне! Но, не-е-е-ет, зачем же? Подумаешь, я чуть сама там не умерла, кляня себя за твою смерть! Велика ли потеря! Зачем думать о том, как мне дальше жить с этой болью? Хотя, может быть, он хотел, чтобы я ушла в монастырь замаливать грехи и оплакивать его до конца дней своих? Ну, на это ты понадеялся напрасно, Котик!"

А Поллард тем временем до невероятного красноречив - удивительное изменение в его характере! И кто бы мог подумать, что пребывание в роли священника так на него подействует! Знала бы Грейс - сразу бы нацепила на него сутану и повесила на шею крест, дабы тот запечатал его уничтожающее молчание и раскрыл в нём дар говорить больше трёх предложений в час - как бы тогда преобразился их пустынный уикенд! Но смысл сетовать на былое? Радует уже хотя бы тот факт, что Эдвард в принципе обладает таким талантом, и потому всё своё "бессознание" она упивается его голосом, оглашающим едва ли не на весь зал молитв властные приказы и резкие интонации диктатуры. Ну, как же хорош! Настолько очарователен он в своей естественной тираничной ипостаси, что Грейс не успевает заметить сколь быстро пролетает время, как и вдоволь насладиться ласкающим её самолюбие моментом, который этот надутый индюк в сутане умудряется успешно испортить всего одной неблаговидной и крайне мерзкой фразой. "ЧТО ТЫ СКАЗАЛ?!" В порыве возмущения она слишком скоро широко раскрывает глаза, желая всей душой испепелить мужчину взглядом за его гадкое изречение, но её оплошность Эдвард вовремя сглаживает, торопливо уводя женщину подальше от ошалелых глаз падре Франциско: - Ты что это... падре, мать твою, Хосе, сейчас намекнул мне, что я толстая?! Да я тебе голову оторву! Какая же ты сволочь, Поллард! Совсем обезумел! - шипит она ему на ухо, торопливо следуя за мужчиной прямиком под леденящий после жаркого приключения в соборе тарабанящий дождь. - Ты мне сейчас руку оторвёшь! Эдвард! Угомонись! - твердит ему Магнуссен, придерживая рукой шляпу, но он её будто не слышит и всё продолжает тащить за собой, как любимый чемодан, который и выбросить жалко - и нести нет никакого желания. Естественно, Грейс начинает дуться на Котика, но срывается на дожде, который поносит всю дорогу до мерседеса, куда едва ли не впихивает её мужчина подобно тому, как заядлый шопоголик заталкивает выпадающие вещи из перегруженного шкафа. В салоне автомобиля, сидя на месте водителя, женщина скидывает шляпу и бросает её за спину, совершенно не беспокоясь о её благополучии. Скрещивает руки на груди, Грейс нахохливается, как вредный воробей, и смотрит нахмуренным взором на расслабленного мерзавца, всем видом демонстрирующего ей своё благодатное расположение духа: - Я тебя предупреждала о своей идее! - снимая с себя вину перед его жалобами на её выкрутасы, Магнуссен разворачивается к Котику лицом, ожидая извинений за его гнусные слова, но Поллард не придумывает ничего лучше, чем продолжать её обвинять. Да так настырно! Так многословно! Не злись она на него, Грейс бы и вправду раскрыла рот от удивления его словоохотливости, но вместо этого она гордо взирает на мужчину с видом человека, незаслуженно оскорбленного и поруганного и совершенно не согласного с таким положением вещей, то есть с надменно вскинутой головой. "Вот так тебе и надо! Ты сам во всём виноват! Не бегал бы от меня, и мне бы не пришлось выкручиваться! Будешь думать в следующий раз!" Но самое обидное и горькое во всём этом, что Эдвард, судя по его довольной физиономии, вполне себе рад и ни сколько не испытывает угрызений совести за свои низкие обвинения! Настолько рад, что не даёт ей и слова вставить, да к тому же требует компенсации за её проделки. Компенсацию! Ему! За то, чего, быть может, ещё и не будет! "Ну, совсем распоясался! И чему его там только учат эти святоши? Или это целибат так на него действует?" Поразмышлять над этими животрепещущими вопросами свирепствующая в душе женщина не успевает, внезапно оказываясь в плену бушующего в своей страсти поцелуя. Искромётное мгновение! Как вспышка неожиданного посреди белого дня фейерверка, своей яркостью и красочностью будоражащая каждый нерв. От удивления Магнуссен едва ли успевает ответить на пылкую страсть мужчины, как вдруг он отдёргивается от неё и корчит лицо от боли, совершенно сбивающей женщину с толку: - Эдвард? Господи, что с тобой? Не надо умирать от счастья! - но уже спустя мгновение она понимает, что дело обстоит куда серьёзнее, чем переполненное от радости встречи сердце, и склоняется к Полларду, нерешительно встряхивая руками, боящимися прикоснуться к нему и причинить ему дополнительную боль. - Боже мой, да что с тобой такое? Тебя там пытают что ли? Ты болеешь? У меня есть обезболивающее! Эдвард! Да скажи же ты что-нибудь, Кошак облезлый! - срываясь от непонимания ситуации на эмоциональные нападки, женщина, преисполненная переживаний, бережно касается рукой бледного лица Эдварда и проводит ладонью по его щеке, ощущая невероятную напряжённость от его сведённых скул и холодность ещё окутывающих его кожу капель дождя. - Они совсем тебя замучили! Так, к чёрту всё - я везу тебя в больницу. А пока выпей это - и не спорь со мной! - резким рывком извлекая из бардачка пастилку с таблетками, Грейс быстро (насколько может) вытаскивает из подстаканника бутылку с водой и раскручивает крышку, вручая мужчине пластиковый сосуд, пока она выдавливает из пластикового блока заветную таблетку. - Ты можешь объяснить что с тобой? Ради Бога, Эдвард! Я не смогу устроить сразу двое похорон! Я не всесильна! И даже не надейся так легко от меня отделаться - умирать будешь после того, как мы поговорим! А сейчас пей! Пожалуйста, выпей таблетку, я тебя умоляю! - она вручает ему анальгетический препарат и, слабо касаясь, успокаивающе поглаживает мужчину по плечу, оглядывая его и тревожно закусывая губы. Эпический момент, которого она никак не ожидала. Магнуссен ждёт разъяснений Полларда и силится не задушить его в ту же секунду - ни то за горло, мстя за все его недосказанности, ни то в объятьях, хоть как-то в её понимании притупляющих боль. "Похоже, я очень многое пропустила за время нашей разлуки, Котик, но теперь тебе придётся хоть что-то мне рассказать!"

If I had to, I would put myself right beside you
So let me ask, as I burn another page
As I look the other way
So tell me how it should be?

- Какой ты всё-таки идиот, Поллард! - беззлобно фыркая, она закатывает глаза на его праведные увещевания и мысленно сдерживает порыв треснуть мужчине по голове в искреннем стремлении выбить дурь, задурманившую ему мозги. - Сейчас мне хочется совсем не по-христиански врезать тебе, чтобы ты не говорил подобных глупостей! Я уже мысленно хоронила тебя один раз - мне не понравилось, спасибо, больше не надо таких развлечений! Тем более, меня и так ждёт организация похорон, хотя теперь я даже не представляю как мне показаться на глаза вашему занудному настоятелю... Интересно, что он обо всём этом подумал? - туманно озвученный философский вопрос, повиснув в воздухе лёгкой дымкой, растворяется в воцарившейся тишине салона, где единственные признаки жизни - звук барабанящей дроби дождя за окнами автомобиля и тихое дыхание людей, погрузившихся в свои мысли. Развернувшись боком, Грейс прислоняется плечом к спинке сидения и кладёт свою руку поверх руки Эдварда, предусмотрительно предотвращающего возможную попытку женщины прокатиться с ветерком до ближайшей больницы. Лёгкая улыбка касается губ Магнуссен, забавляющейся безмолвным и мягким противостоянием мужчины, корчащим из себя несокрушимого под любыми ударами судьбы героя. Её бы воля - она бы уже во всю гнала по шоссе, не преминув ещё раз напомнить Котику про все его недостатки, но от части разобравшись в натуре Полларда, Грейс понимает, что ничем хорошим это не закончится, потому как вынуждать Эдварда делать что-то против его воли - крайне глупое мероприятие, тем более в замкнутом пространстве, где не так много возможностей создать эффект неожиданности, который только и может помочь ей справиться с его пристрастием контролировать всё и всех вокруг. В том числе и Магнуссен, чьи возможные ходы он научился просчитывать, не взирая на всю её непредсказуемость, порой удивительную даже для неё самой. И ей это приятно, не смотря на все старания женщины самостоятельно командовать своей жизнью, чего она добивается всеми доступными ей уловками и природной хитростью, остро следя за границами подвластной ей территории личной свободы. Приятно, потому что хотя бы в какой-то степени ему есть до неё дело, чем может похвастаться по жизни далеко не каждый человек. Пускай люди и склонны копаться в чужом белье, чем охотно пользуются жёлтые газетёнки и прочие СМИ, делающие на низкой человеческой потребности баснословную прибыль за счёт откровенных фотографий и провокационных сюжетов репортажей о выдающихся личностях, но на самом деле всем глубоко плевать друг на друга, как бы красиво не скрывалась эта гнила истина за маскарадом прекрасных слов и изящных жестов. Весь интерес публики к чужим жизням, проблемам, успехам и невзгодам, транслируемым за соседскими стенами или на страницах журналов - лишь жалкое бегство от скучности и серости собственной судьбы, не оправдавшей красочных мечтаний и больших надежд юности. Безучастная попытка отгородиться от реальности, скрытая либо в гневных и завистливых комментариях - либо в лишённых настоящих чувств благожелательных словах, невероятно далёких от истинных ощущений. Ужасная в своей правде картина, полная горького одиночества и низкого эгоизма мельчающих с каждым столетием душ людей. Так есть ли смысл задумываться о том, что думает о них падрэ Франциск?

"... потому что, наверняка, кроме осуждения, ничего другого ему в голову и не приходит. Хотя за что? За краткий миг невинного разговора? Вот уж, действительно, великий грех! Как будто Эдвард, даже если он не достиг соответствующего сана, не может дать человеку дельный совет! С каких пор это стало преступлением? Дурацкие правила! Как часто при всей своей важности и дотошности они лишены смысла! Тем более, если Эдвард, а это скорее всего, не вступил в ряды священнослужителей - какое им дело? Вообще, конечно, это какой-то полный кавардак! Час от часу всё только сложнее и запутаннее. Ах, если бы он только рассказал мне о том, что произошло! Как он выбрался? Что с ним случилось? Как он оказался в храме? Да ещё и в роли одного из священников. Поллард... Священник... Сенсация года! Котик-Котик, как бы мне хотелось, чтобы ты мне всё рассказал, чтобы доверился мне так же, как я тебе доверилась тогда, в пустыне, где только от тебя зависела моя жизнь. Самой не верится, что я пошла на этот шаг и позволила утащить себя в капкан, уповая на твою милость. А я ведь совсем тебя не знаю! Только то, что тебе нравится слушать кантри и ты крайне неравнодушен к стетсонам, что выдаёт в тебе страсть к откровенным и честным эмоциям и задорному веселью, которые ты себе не позволяешь проявлять. Что, как бы не гордился своей оторванностью от мира, ты всё равно любишь своеобразный комфорт, скорее даже уют, в котором ценность присваивается именно ощущениям, а не показному лоску, потому что с твоей кочевой жизнью именно благодаря простым вещам ты можешь создать его для себя в любом уголке света. И тебе нравится смотреть на огонь, думая о чём-то своём, таинственном и неизведанном, словно ведёшь с жалящими языками пламени молчаливый диалог. Ты любишь молчать, но тебе нравится когда вокруг есть отголоски жизни - будь то звуки природы или сливающиеся в одну сумбурную какофонию голоса людей, среди которых ты так легко выслеживаешь что-то диссонансное, если оно вдруг вторгается, как новый элемент в привычную субстанцию. Как сейчас слушаешь дождь, обращая внимание на его сменяющийся такт подёргиванием бровей, когда ветер меняет направление. Ты не только контролируешь всё, потому что это нужно для безопасности, ты именно с любопытством изучаешь окружение, уделяя внимание деталям, и, наверное, в каком-то смысле даже любуешься ими, если попадается что-то примечательное. Как мальчишка, поймавший жучка и рассматривающий его со всех сторон, пока тот забавно шевелит лапками. Тебе это интересно - всё новое, необычное, всё, что отличается от обыденной суеты. Ещё ты любишь собирать житейские мудрости, в которых сложное объясняется так небывало просто, как редко бывает в жизни. И ещё ты любишь и жалеешь маленьких утят, потому что они искренние и весёлые, они забавно пищат и своим пухом дарят ощущение тепла, и так похожи на что-то солнечное и яркое, отличное от серого и скучного бытия. Что-то доброе и сказочное, чего так мало в этом жестоком мире. А ведь глядя на тебя - всегда серьёзного и хмурого - никогда не подумаешь, что тебя трогают подобные вещи. Ты всё это прячешь, словно остерегаясь, что кто-то позарится на эти маленькие сокровища... Да, я ничего о тебе не знаю, но порой мне кажется, что знаю больше, чем о ком-то ещё в своей жизни, хотя из твоего прошлого мне известно только имя. Забавно получается. Ведь ты так многое от меня скрываешь, при этом не мало выставляя напоказ, если внимательно присмотреться. И ты присматриваешь ко мне, изучаешь, запоминаешь детали, словно не вычёркивая меня из жизни, хотя и сбегаешь при удобном случае, мерзавец! Даже подозреваешь, что я в любой миг могу сорваться с места, уже прикинув возможную реакцию. Отталкиваешь и притягиваешь, словно вращающийся магнит. Но осознаешь ли ты, что этим только сильнее приманиваешь меня к себе?"

Её душевная тревога за него так и дребезжит внутри Магнуссен, силясь вырваться наружу эмоциональным цунами сумасшедшего негодования, но проявляется лишь в слабом жесте сжимающихся пальцев, согревающихся его теплом. Грейс старается не подавать виду, что не смотря на затишье на фоне дождя она всё ещё испытывает жгучую нервозность, вызванную его наплевательским к себе отношением, - молчит, с трудом сдерживая отчаянное желание увезти его подальше от этой благочестивой клетки, где его заперли, будто дикого хищника, замкнутого в вольере зоопарка под взглядами тысяч глаз. Злится... и любуется им, соскучившись по его хмурой маске, в этот странный для Финикса день смытой с него проливным дождём. Редкое мгновение покоя, когда она может видеть лёгкую расслабленность на лице Эдварда вместо напряжённых желваков и сведённых на переносице бровей, отражающих интенсивную работу мозговых шестерёнок, прикручивающих эмоциональный накал страстей. Непривычный, успокаивающий вид, как мерно срывающийся со скал водопад, впадающий в тихую реку: - Прекрасно! Пусть приходят! Я как раз смогу съесть им весь мозг за то, что они совершенно о тебе не заботятся, - не прикрытое недовольство всё же вырывается наружу, и Грейс возмущённо качает головой, с тяжелым вздохом слушая мужчину и смиряясь с неизбежным. - Твоя взяла, - обречённо пожимая плечами, она внимательно смотрит на Полларда и отнимает руку, чтобы развернуть лицо мужчины к себе и увидеть его глаза, затягивающие её в свою непроглядную тёмную бездну. Мрачные и бездонные, как ночное беззвёздное небо. - Буду там к шести. Только займись наконец лечением, иначе доконаешь себя ещё до завтрашнего вечера. А это, чтобы тебя зря не обвиняли, - вытянувшись, Грейс придвигается к Эдварду и мягко касается его губ, смакуя сладость обещания предстоящей встречи. Пылкий жар разливается по её коже, вынуждая глубже дышать и льнуть к нему, как волна, с бушующим пенным шипением скользящая по песчаному побережью. Неистовая, увлекающая в пучину глубоких морских вод, темнеющих под мрачными графитовыми небесами. Как безумствующий шторм, из которого она вырывается в самое последнее мгновение перед неминуемой гибелью с кошачьей, хищной улыбкой: - Надеюсь, они представляют какого опасного чёрта приютили в своих стенах. Бедные прихожанки! На какие испытания ты их обрекаешь!

Don't put your life in someone's hands
Their bound to steal it away
Don't hide your mistakes
Cause they'll find you, burn you

Возвращение домой оказывается гораздо труднее, чем можно было предположить изначально - и пока пробирающий холодный дождь не промочил одежду Грейс так, чтобы позади каждого её чёткого шага оставался шлейф тяжёлых прозрачных капель на кафельном полу, она не решалась переступить порог своей квартиры, окутанной свинцовым туманом отчаяния и безутешной тоски. Четыре поворота ключа открывают перед женщиной дверь в напряжённую, пугающую тишину её дома, где кроме не зашторенных окон ни один источник света не крадёт у тьмы тонкую и поникшую фигуру Терезы, ловящую на своём теле тени падающего на стёкла ливня отрывистых капель. Впервые за весь день свет зажигается лишь с появлением Магнуссен, и белокурая женщина, неподвижно сидящая в светло-бежевом кресле, с болью на лице щурит глаза от пронизывающего золотого свечения. Молчит, непрерывно потирая в успокаивающем жесте раскрасневшееся от постоянных касаний запястье, и едва слышно дышит, не находя в себе больше сил для потока слёз. Молчит... Молчит и Грейс, подобно статуе замершая в коридоре, и смотрит на безжизненную фигуру, безучастно сидящую к ней спиной. Так длится несколько минут. "Ничего не изменилось. Почти... ничего." Кладя на столик слева связку ключей, Магнуссен вышагивает из покрытых каплями дождя лаковых туфель, осторожно ступая на скользкий узорчатый пол, обжигающим холодом ласкающий уставшие ступни. Идёт медленно к шкафу, крепко вставая на носочки, дабы не тревожить ноющие от каблуков пятки, и тихо вешает свой плащ за тёмно-коричневую дверь, то и дело бросая короткие взгляды на Терезу, будто провинившаяся в опоздании супруга, обещавшая не задерживаться в вечер пятницы на пресловутой работе, но всё же задержавшаяся и совсем по неблаговидному поводу, которому никак не выступить её защитником в назревающем скандале. Она едва слышно закрывает дверь шкафа и придирчиво осматривает в зеркале своё отражение, оценивая перед встречей взглядами с Тесс насколько хорошо справился дождь, стирая с её лица дурманящую призрачной поволокой взор ослепительную маску счастья; зачёсывает рукой на затылок пропитанные дождём пряди волос, вдруг вспоминая про забытую в салоне автомобиля шляпу, и лёгкая ухмылка от приятного воспоминания отражается в зеркале едва заметным подёргиванием уголка ярко-бордовых губ, но тут же неловко исчезает в неуместности душевного восторга перед всепоглощающим горем, уничтожающим весь блеск и красоту квартиры на тринадцатом этаже своим омрачающим, убийственным трауром. - Тесс, я вернулась, - всё так же пристально смотря в зеркало, оповещает уже словами своё присутствие женщина, но водопад прекрасных белоснежных волос в отражении не издаёт ни единого шороха, словно в кресле поселилось мраморное изваяние, а не живой человек, источающий упоительное тепло с охмеляющим ароматом жасмина. Грейс вздыхает и невольно чувствует вину за переполняющую душу радость, с каждым приближающимся к Терезе шагом испытывая всё более и более острые уколы совести, набрасывающие на сверкающие в груди фейерверки плотный, непросвечивающий чёрный мешок, в который засовывают их, как нечто постыдное, как что-то неправильное и скабрезное. В своём чувстве вины Магнуссен идёт к белокурой холодной статуе будто по осколкам стекла, впивающимся в кожу на каждом подрагивающем, неровном шаге, а Тесс, словно непогрешимая Фемида, невидящая ничего перед собой, ждёт её для своего суда, лишь понурыми плечами портя идеальную осанку, привитую ей ещё с детских времён. Ожидает в молчании, в великом терпении и холодности, обращая внимание на Грейс, лишь когда её тень касается бледного, вымученного лица с беспрестанно красными глазами и едва шевелящимися губами, бесцветно замечающими её промокший вид. Магнуссен стоит рядом с ней, смотря на мир через затихающий за окнами ливень и пожимая плечами, своим робким вздрагиванием подчёркивающими нелепость затеи прогуляться под дождём, тихо озвученной полушёпотом, едва дотрагивающимся до плотной атмосферы боли, неприступной сферой окружающей Терезу, как наэлектризованным коконом, способным вытянуть жизнь за одно мгновение. А в ответ только осуждающий взгляд Фемиды, скользящий по телу Грейс будто ищейка, вынюхивающая следы эмоционального преступления - пристально, подетально раскладывающий её на части, как затейливый конструктор; раздевающий слой за слоем её тело до самых костей, будто даже на их обнажённых неровностях ища отпечаток жестокого предательства. - В воскресенье ночным рейсом прилетит твой отец. Я звонила ему утром, чтобы... чтобы сказать о случившемся, - всё так же смотря на беспристрастный за окнами мир тихо произносит Грейс и сразу же уходит в ванную, бросая непримечательную, нужную лишь для заполнения пустоты фразу о необходимости привести себя в порядок, ответом на которую ничто не послужит лучше, чем безропотное молчание... Однако за миг до того, как скрыться из виду, словно нож в спину ей летит дрожащий шёпот и вынуждающие ухватиться рукой за угол стены слова "ты вернулась другой". Магнуссен оборачивается и впервые с момента, как оказалась в квартире, смотрит в глаза Тесс - долго смотрит, неотрывно скользит взглядом по непробиваемой толще льда её мёртвых голубых глаз, а затем безмолвно скрывается за поворотом, позволяя немому вопросу повиснуть удушающим куполом между поблёкших стен гнетущей гостиной.

К полуночи Грейс остаётся совсем одна и, не имея возможности уснуть, лежит в постели, всё обдумывая слова Тесс и весь сумбурно прошедший день за разглядыванием причудливых теней, отражающихся на потолке в мягком свете прикроватной лампы. Она не нашла веских аргументов для Терезы, уговаривая её остаться, а точнее не захотела найти их. Теперь же мучается бессонницей и жутким ощущением пустоты, на которое у неё не находилось времени со дня возвращения белокурой Фемиды в её жизнь. Полтора месяца она откладывала это ощущение на потом, но сейчас тонет в нём с головой, рассматривая расплывчатые контуры на потолке и кутаясь в одеяло, всё никак не согревающее её озябшее тело. Неуютное, до боли давящее чувство сидит у неё на груди, как кошмарный демон, вытягивающий из суетно трепыхающейся в страшном сне жертвы жизненные силы. И властвующий сновидениями Морфей не рискует выбраться из тени, с тяжёлым сердцем наблюдая за Грейс. "Тесс так странно напоминает мне меня же - какой я была, когда она ушла восемь лет назад, и какой я была бы сейчас, если бы она не вернулась. За полтора месяца своим давящим молчанием она стёрла все эти годы расставания, а теперь я не знаю - рада ли я этому или нет. Хочу ли я этой власти надо мной и этой жуткой пустоты, когда её нет рядом? Хожу по кругу, чёрт возьми, и никак не могу выбраться из этого проклятого колеса Сансары! Господи, за что мне всё это? Ещё вчера казалось, что у нас общая боль утраты - её высказанная и моя молчаливая, роднящая нас, как прежде, пускай и по столь трагичному поводу. А теперь я не знаю куда деть себя от счастья, не желая мучить её и не имея права оставить одну. Как там она сейчас? В их доме, где они были так счастливы? Позвонить? Позвать вернуться? Нет, я не могу, я не знаю как мне быть, когда я теперь так остро чувствую её боль, безжалостно душащую мою радость. Стоит ли сказать ей? Сейчас? Позже? Говорить ли вообще? И что мне делать, когда после похорон в её душе не останется ни единой надежды на воскрешение её мужа? Мы не говорили с ней о будущем пока он ещё был жив - даже настоящего не затрагивали, всё вспоминая прошлое да говоря о нём, о переживаниях и чувствах, пережитых нами за восемь лет молчания. Не могли насытиться разговорами, пытаясь отвлечься от жестокой реальности, пытаясь вернуть то, что у нас когда-то было. Надо же, это первый вечер, когда у меня нашлось время подумать о себе. Не о Тесс, не о нашем прошлом, не об Эдварде и коротком в сравнении с вечностью пустынном путешествии, а о себе. Давно со мной такого не было, и так странно ощущать это вновь! Отсутствие одиночества. Реальную причастность к жизням других... или только к одной жизни? Как всё запутанно. Эдвард воскрес из мёртвых! Могла ли я это представить? И когда это случилось? Когда тело её мужа ещё не успело остыть. Какой переломный момент! Особенно для моей жизни. Я должна признать, что Тереза не пришла бы ко мне, если бы Он не попросил её об этом. Как не могу уйти и я, дав ему обещание заботиться о ней. Ей это нужно, иначе бы она избегала меня и впредь. А Эдвард? Нужна ли я ему? У него не было времени меня найти. А может быть ему это не было нужно? Все эти месяцы он был рядом, Господи, так близко! Но не нашёл времени меня найти. Проблемы? Они у него явно есть, иначе бы навряд ли он скрывался среди святош. Но стал бы он искать меня после? И останется ли со мной Тесс, когда однажды её боль притупится и она сможет вздохнуть? Никаких гарантий и никакой уверенности. Они оба уже оставляли меня в каком-то равном смысле. Когда я им обоим перестала быть необходимой. Чёрт возьми, нужна ли я по-настоящему кому-то из них? Нужна ли я вообще кому-то в этом мире? И кто по-настоящему нужен мне? Я до сих пор не понимаю, что я почувствовала, когда увидела Терезу. Что чувствую все эти полтора месяца, видя её каждый день. А Эдвард? Я даже толком не успела пережить всё то, что было с нами в пустыне, что испытала, решив, что его больше нет. Но тот момент в конфессионале! Что это было? С ним я забыла и о Тесс, и о своей горечи, тихо мучающей меня с кануна Рождества. С ним я обо всём забываю, будто попадаю в другой мир, где реальность - не более, чем история со страниц какого-то бульварного романа. Но что я значу для него? Мимолётное увлечение? Просто навязывающаяся женщина, от которой он никак не может отделаться по року судьбы? По поцелую этого не скажешь, как и по тем мгновениям в исповедальне. Такая язвительная нежность - со мной никогда такого не было. Придёт ли он вечером? Или снова ускользнёт от меня, как призрак? А может быть это мне и нужно? Снова пережить это и смириться? Я никогда не была фаталисткой, но, быть может, напрасно? Может стоит задуматься о предначертании судьбы? Нельзя ведь иметь всё, как бы этого не хотелось. А в сущности, чего именно хочу я? Что на самом деле я чувствую к ним обоим? Надо же, уже утро. Как прекрасно на рассвете небо! Такое чистое и лёгкое! Как жаль, что моя жизнь не похожа на рассветное небо!"

В восемнадцать часов и одну минуту нового дня Грейс снова оказывается в мексиканском кафе, но к счастью не испытывает мучительное ощущение дежавю. В этот раз Рождественские декорации заменяет ещё более пошлый антураж предстоящего праздника всех влюблённых, от чего женщину коробит, как святош в соборе от её богохульной сцены, и она замирает у входа, окидывая взглядом густо украшенный изобилием красного зал в поисках молчаливого и мрачного Эдварда. Всё изменилось. Словно не здесь почти два месяца назад с ума сходила детвора, устраивая родео, в некотором смысле положившее начало их с Поллардом ссоре, всколыхнувшей десятки не решённых вопросов, как-то сами собой зародившихся посреди выжженных солнцем одиноких скал. И вот она снова в этом странном кафе, пришла на этот раз, чтобы расставить точки вместо вопросительных знаков, и нарушая уже укоренившуюся в их странных отношениях традицию, Эдвард тоже оказывается среди числа немногих посетителей, что вызывает у неё приятное удивление. "Что же случилось с тобой, уроборос? Неужели мир ждёт второе пришествие?" Она выдыхает с облегчением и улыбается впервые за весь напряжённый день, проведённый на телефоне в разговорах с скрупулёзным ритуальным агентом, с подавленной Терезой и её переживающим отцом, и в собственных мечущихся в тревоге ожиданиях этого вечера. Ожидания и реальность. В мыслях она не робела так, как сейчас, испытывая ощущение, словно её гвоздями прибили к полу при виде мужчины, затаившегося в полумраке, как в том самом таинственном конфессионале, навсегда отпечатавшемся в её памяти. Магнуссен вновь оглядывается по сторонам и естественным жестом поправляет причёску, приглаживая взбунтовавшиеся пряди к лицу и с удивлением отмечая полупустую обстановку в кафе, где нет ни диких воплей, ни шумных толп, снующих из стороны в сторону, как то было в прошлый раз. Только прямой путь до самого дальнего столика, по которому она идёт в нерешительности медленным шагом с едва слышным цокотом каблуков по кафельному полу и лёгким шуршанием распахнутого плаща, всё никак не способного согреть её мёрзнущее тело. - Неужели они не заковали тебя в кандалы после вчерашнего? Похоже святоши теряют сноровку, - подобно волне, стремящейся поскорее добраться до песчаной глади берега, Грейс стремительно скользит на стул и покрепче закутывается в чёрный плащ, более обычного оттеняющий её порождённую бессонницей бледность. Тишина сменяет нервозную, быструю речь, и неуверенный взгляд женских глаз лишь через мгновение отрывается от поверхности стола, перемещаясь на лицо Эдварда, как обычно спокойное и сдержанное в выражении своих таинственных эмоций. - Как ты? Взялся за лечение, как я просила? - и кажется, будто нужно добавить слов, но каких? С каких вопросов стоит начать самый важный разговор, а какие стоит оставить напоследок, если вообще есть необходимость озвучивать большую часть из них? Ни скоротечная ночь - ни бесконечно тянущийся день не дали женщине советов как поступить правильнее и что лучше сказать, на что решиться, если ей вообще будет хоть что-то позволено решать. Патовая ситуация. Незнакомая и страшащая своей неизведанностью. Магнуссен тяжело выдыхает в слабой улыбке, стараясь охватить сразу огромный пласт хаотичных сигналов от внешнего мира, от своих чувств, от мужчины, сидящего напротив неё и прожигающего её всё никак не согреющееся тело адским пламенем своих бездонно-тёмных глаз. Ещё более хищных, чем обычно, за взлетающей белой дымкой от внезапно появляющегося на столике кофе. - Как мило с твоей стороны. Спасибо, - понимая по реакции Эдварда о продуманности жеста, Грейс обхватывает руками чашку и греет о неё ладони, ровным счётом не обращая никакого внимания на энергичную официантку, пританцовывающую около стола. Пытливый взор зелёных глаз не сходит с Полларда, говоря куда больше, чем обычная трескотня женщины, в этот вечер уступающая главную роль взволнованному беспокойству, всё никак не находящему подходящих слов и оттягивающему до последнего их краеугольный разговор.

You've got me wrapped around your finger
You want the sin without the sinner
You cut me loose in contradiction
I know...

Странный момент. Не то, чтобы удивительный, скорее наоборот, вполне естественный, как последствие множества пережитых изумительных событий за прошедшие два месяца, но всё же невероятно странный в испытываемых страстной любительницей кофе неоднозначных ощущениях. На фоне миллионов лет существования человеческого рода такие моменты - не редкие гости в судьбах людей, и от того более поразительно, что при наличии весьма предсказуемой тенденции появления этого волнительного мгновения по нынешнее время никто так и не нашёл ключ к его разрешению, к этому таинственному механизму, который способен завести движение времени в навечно замершем вздохе нерешительности, скованности и всепоглощающего смятения интимной беседы тет-а-тет. И так из века в век миллионы тревожащих душу вопросов теряются за робостью трусливого сердца, не решающегося сделать лишний удар перед страхом разрушить тончайшую хрупкость душевного единения в притягательном, мистическом полумраке. А ведь ещё ночью эти тревожащие вопросы осиным роем бушевали в голове женщины, которой так не терпелось задать каждый из них окутанному завесой тайны мрачному байроническому герою, вновь замелькавшему на линии горизонта её жизни в очередной увлекательный вечер пятницы. За минувшие два месяца их действительно накопилось не мало. С самой первой встречи Грейс уже могла начать составлять анкету на энное количество листов, своей неразборчивой кардиограммой отражая все те десятки, сотни дилемм, которые порождал в её размышлениях Эдвард. От самых незначительных до самых ценных, зародивших своё начало в землях города-призрака во время их фееричного пустынного уикенда. Четыре невероятных дня на краю мира, смутившие океан недосказанности до самых глубин холодных и тяжёлых вод, всколыхнувших песчаное дно вихрем наиболее острых, наиболее волнительных вопросов. Где они теперь? Неужели вновь скрываются в мёртвых землях одинокой Соноры, поскорее сбежав из давящего своей уютностью тихого уголка мексиканского кафе? Сколько смелости в них было! Сколько отчаянной бравады! А на поверку... как-то даже унизительно испытывать подобную нерешительность после такой значительной подготовки. Её внутреннее смущение перед собственной слабостью воли выдаётся терзающим женское тело беспричинным холодом, от которого Магнуссен старается избавиться побыстрей, страстно обхватывая ладонями полосатый стакан с латте, чей тонкий аромат едва заметно доносится до кончика носа лёгким флёром ванили. Казалось бы здесь, в этом тихом кафе при наличии безучастных свидетелей гораздо проще вести "светское интервью", узнавая друг о друге то, что в обществе принято считать важным, что дарит некую определённость и конкретность, столь высоко ценящуюся во все времена. Идеальный маленький мир с удобными отвлекающими мгновениями - возгласами чьих-то неожиданно громких фраз, паузами глотков кофе и вынужденным ожиданием в минуты чьего-то непредсказуемого вторжения, порой останавливающего самые опасные порывы слов. Идеальный маленький мир с алыми акцентами, в котором Грейс чувствует себя небывало неуютно и всеми фибрами души желает сбежать, как те самые важные вопросы из её головы, пока горячие ладони Эдварда в лёгком касании не накрывают её руки, окружая своим теплом, защищая от всех терзаний, будто неприступная крепость перед полчищем врагов. Она отводит взгляд от плотной белоснежной пенки на вершине стакана и незаметно для себя задерживает дыхание, внимательно смотря на мужчину. Вдруг осознаёт, что бушующий в груди ураган постепенно сменяется штилем под светлеющим за хмурыми тучами бескрайним небосводом. Пугающе-прекрасное ощущение. Заманчивое, как главный приз на пьедестале под светом софитов. Но реальное ли? До этого прикосновения всё вокруг казалось Грейс очаровательным миражом. Красивым сном, где весь мир туманно-зыбкий, а в голове - мерцающая дымка вместо чёткого сознания. Расплывающееся по коже тепло, осязаемое и успокаивающее поддерживает её в этот вечер шаткий разум, как подставленное крепкое плечо. Даёт опору в темноте, где путь освещаем не больше, чем на шаг. Идти вперёд всё ещё страшно, но по крайней мере промедление уже не вызывает такого жуткого оцепенения. И поёжившиеся, вздёрнутые плечи под покровом плаща медленно распрямляются, спускаясь вниз. Выдох. Немного кружится голова от задержки дыхания, но женщина с полуулыбкой приветствует это живое ощущение, отдающее тяжелым ударом в груди. Становится немного легче, хотя пальцы и вздрагивают, со слабым стуком ударяясь о поверхность стакана краешками ногтей, выдающими нежелание расставаться с нежной близостью тёплых рук: - Да, так будет лучше, - едва ли не шёпотом оглашая своё согласие, Магнуссен придвигает ближе к себе блюдце со стаканом и прихватывает зубами дурацкую трубочку, не желая стирать с губ оживляющую её вымученное лицо тёмную помаду. Остывший кофе ласкающим, горьковато-мягким потоком касается языка, оставляя сладковатое послевкусие. Почти как заставшее печатью на тыльной стороне ладоней согревающее тепло мужских рук.

- Хочешь чего-нибудь выпить? - обыденный вопрос, но звук собственного голоса после долгого молчания вдруг режет по ушам, как раскат грома, каскадом цепких молний жалящий кожу. Они молчали всю дорогу от кафе до квартиры. Даже в лифте, невольно вызвавшем улыбку чередой волнительных воспоминаний о медлительной смене этажей. Дежавю. Но с новым привкусом обещанного ожидания фатальных последствий. И всё же, тогда всё было совсем иначе. Тогда был только лёгкий полупрозрачный занавес интриги, скрывающий вполне предвидимый финал алчного желания. А сейчас? Кто мог бы предположить в тот день, что к повторяющемуся событию их приведёт столько тревожных чувств и неоднозначных событий? Грейс кидает на столик ключи и вздрагивает от брякающего звука удара металла о столешницу. Напряжённое сознание под толщей неразрешённых вопросов напоминает о себе, и женщина спохватывается взять себя в руки, мысленно требуя успокоиться, но всё ещё не понимая причины своей нервозности. "Почему мне теперь так страшно расспрашивать его? Ведь я столько раз была к этому готова. Отговаривала себя из последних сил лишь потому, что он закрылся бы от меня, уйдя в молчанку. Но я заручилась его согласием о разговоре! Что же ещё мне нужно, чтобы не чувствовать препятствий? Откуда они вообще появились? И почему?" Скинув туфли, Магнуссен прямиком в плаще идёт в гостиную и включает свет, кидая банальную фразу "чувствуй себя как дома". Ищет поддержку в темноте города за стёклами окон и отрешёнными, механическими движениями расстёгивает плащ, позабыв об отточенных соблазнительных жестах, с которыми только и стоит избавляться женщине от одежды. "Чувствуй себя как дома. Даже я себя здесь так не чувствую. Почему я избегаю разговора? Ведь это не мне предстоит раскрывать карты. Чего мне страшиться? Правды? Так разве я не предполагала самые худшие варианты? Предполагала. И сама же себе призналась, что мне на всё это наплевать. Неразумно, согласна, но как есть. Все эти вопросы - не больше, чем повод лишний раз встретиться с ним. Так может в этом и проблема? В том, что итог этого разговора может лишить меня этих поводов? Подобная откровенность не всегда становится этапом. Она может стать и точкой, навсегда разводящей наши судьбы по разным сторонам. Этого я и не желаю. Не хочу, чтобы он исчезал из моей жизни. Вот только нет гарантий, что его желания совпадают с моими. По сути, это мне было плохо без него. Это я чуть снова не ушла в депрессивный загул, от которого мне пришлось отказаться из-за Терезы, а он... А он вполне себе прекрасно отсиживался в храме, читая молитвы в романтическом свете свечей. Действительно, откуда тут взяться времени найти меня? Хотя, возможно, он там совсем недавно? Навряд ли с ранением его держали в келье - не шестнадцатый век, всё-таки. Господи, зачем я себя мучаю догадками? Ведь можно просто взять и спросить. Вот только язык отчего-то не поворачивается. Боишься, Грейс? Невовремя же я вспомнила о страхе." Она бросает плащ на спинку кресла и разворачивается лицом к Полларду, плавно припадая плечом к стене и скрещивая на груди руки. Смотрит на него, изучает взглядом, словно видит перед собой материализовавшуюся фантазию, а не человека. И так сложно поверить, что всё происходит наяву, а не в бесплотных мечтах: - Всё так странно, не правда ли? "Будто это и не мы вовсе, верно? Мы изменились со дня нашей первой встречи. Другая я. Другой ты. И непонятно чего именно мы хотим от жизни. Друг от друга. Ты знаешь, Эдвард? Вот я ни черта не понимаю. Как будто моя жизнь превратилась в пиратскую прогулку по доске. И вот я стаю на её краю, не зная что меня ждёт. Буду заживо съедена акулами жестоких реалий? Утону в ненужности и жалости к себе? Или ты намерен отменить казнь? Как же сложно предугадать твои решения! Едва мне кажется, что я разгадала твой замысел, как ты вновь удивляешь меня. Ты бы и Ганнибала обыграл своей скрытностью, а уж равного ему психолога не сыщешь. Или это только мой разум тебе так успешно удаётся затуманить? Смотрю на тебя, упиваюсь твоим прожигающим взглядом, но ничего не могу считать. Ты, как в дымке, окутанный сумасшедшими чувствами, которые у меня вызываешь. И мне так сложно за ней увидеть тебя настоящего. Где ты, Эдвард? А где отблески моего воображения? Вот что по-настоящему мне хотелось бы узнать! Но позволишь ли ты убрать чистый лист и узнать мне истинного тебя? Захочешь ли позволить?"

I've been dying just to feel you by my side
I will sell my soul for something pure and true
I will burn for you, feel pain for you
You will believe in me and I can never be ignored

"Сердце? Святая Агнесса, что же я слышу?! Сердце! Котик готов прислушаться к нему против воли разума? Какая невероятная сила религии! Какой фантастический собор! Я даже представить не могу чем там его опоили эти святоши, но мне определённо точно нужно это снадобье! И как можно больше... Сердце... Мой прагматичный, всецело преданный логике Котик заговорил про сердце... Эдвард, как же ты бесконечно жесток со мной! Как неумолимо безжалостен! Ты так близко, что я чувствую его глухие удары под своей ладонью; я слышу его отзвуки, доносящиеся до меня сталью в твоём голосе; вижу его пламя в твоих глазах, прожигающих меня насквозь. Ты показываешь мне то, что я так сильно хочу видеть, зная, чувствуя, чем именно подсадить меня на крючок. Как умелый охотник ловишь на проверенную приманку свою доверчивую дичь. Мерно вводишь мне в вены выверенную дозу наркотика, зная, что я не устою перед таким соблазном! Ты не сожалеешь о нашей встрече и обнимаешь меня, не подозревая, как действует на меня тепло твоих рук. Или всё-таки знаешь? Неужели ты раньше меня догадался о моих чувствах? О моей сумасшедшей потребности в тебе?" Её руки скользят вверх по груди мужчины, обвиваясь вокруг его шеи ласковыми путами, затягивающимися в узел обожжённых льдом сомнений нерешительных пальцев. Его восхитительные, бережно-ласковые объятья... Нежась в их согревающем тепле, замёрзшее тело Грейс наполняется жизнью, и вот уже не только помада придаёт цвет её бледному лицу, но и улыбка, мягко растягивающаяся на губах, всё лишь вдыхающих чужие слова, но не высказывающих собственные до последнего момента: - Это всего-навсего квартира, Эдвард. Красивая. Блестящая... немного, - Магнуссен усмехается, отводя на мгновение смущённый взгляд уличённой в своей страсти к блеску сороки, и вновь поднимает взор, смотря Эдварду прямо в глаза, - но просто квартира. И для тебя в ней найдётся даже пена с ароматом роз, - она закусывает губы и медленно расцепляет замок из пальцев, спускаясь ладонями по его рукам в сладком желании ощутить его не утихающее тепло на своей коже. Грейс берёт Полларда за руку и ведёт вглубь квартиры, идя спиной прямиком из света во тьму, где за углом столовой таится в ожидании дверь в царство всевозможных баночек и бутылочек, приветливо подмигивающих в зажигающемся свете ламп на полочках около широкой ванной, отражающейся в зеркале на противоположной от неё стене. - Ныряй. Я приду через пару минут... с полотенцами, - почти касаясь губ мужчины в своём тихом шёпоте, она открывает одним движением руки краны с водой и, делая над собой усилие, возвращается назад, в холодную тьму, касающуюся раздражающим холодом не прикрытые одеждой участки кожи. "Всё как в нашу первую встречу - я так же алчно хочу его, как будто не пробовала ни разу. И даже больше. Моё желание стало глубже. Мне мало просто обладать им. Теперь я хочу, чтобы и он обладал мной тоже. Хочу быть нужной ему так же сильно, как и он мне. В чём же твой секрет, Поллард? Как так вышло, что ты - единственный мужчина за всю мою жизнь, который сумел забраться мне под кожу?" Возвращаясь, Грейс останавливается в дверях, держа в руках графин с персиковым соком и два стакана. Лёд на поверхности жёлто-красных волн качается в такт воды, окутывающей обнажённое мужское тело, и Грейс бесстыдно рассматривает его с неприкрытым наслаждением. - С мужскими халатами у меня возникла проблема, - Магнуссен подходит ближе к ванной и ставит на полку стеклянные сосуды, звенящие при соприкосновении с гладким тёмным кафелем. Пар от горячей воды, покачивающейся мягкими волнами, полупрозрачной дымкой касается её шеи и декольте, оседая мелкими каплями, скатывающимися по коже вглубь треугольного выреза платья. - Но у меня есть супер-огромное полотенце, в которое можно закутать тебя, меня и ещё парочку цирковых слонов, - стягивая с плеча длинную полосу белой махровой ткани, женщина разворачивает её на всю длину и по-детски шаловливо выглядывает из-за края, демонстрируя двухметровое полотно. - Шатёр, а не полотенце! Хоть палатку сооружай, - шутливо отзывается, едва сдерживая нервозность неутолённого желания, и кидает полотенце на пуфик, бросая сверху стопку более скромных в своих размерах белых махровых лоскутков, вытянутых из шкафчика рядом с ванной. Всё время не сводит с Эдварда заинтересованно-ожидающий взор - ищет ответ на свой вопрос в его глазах, ещё сильнее прожигающих её своей тьмой, блуждающей по изгибам женской фигуры вслед за сползающим с неё платьем, которое, словно под силой их магнетического взгляда, беспомощно обнажает её тело и падает прямо к ногам, не имея возможности противиться их воле. Грейс перешагивает через ткань и достаёт всё из того же открытого шкафчика около ванной пузырёк с маслом, осторожно раскручивая, извлекая из густой полупрозрачной эссенции крышку со стеклянной трубочкой, откуда в одно неловкое движение своенравно слетает капля жидкости ей на грудь, когда женщина преподносит хрупкое стекло к лицу, чтобы вдохнуть сладковатый аромат, навевающий ей воспоминания о пустынном городе-призраке, сопровождающиеся упоительной улыбкой не забытого наслаждения на тёмных губах. Волнительный Голд-Сити посреди безжизненных песков Соноры. Их маленький рай, перевернувший две такие разные судьбы, соединивший их единой печатью из обожжённого песка и страсти к жизни. Маленький рай... на самом краю Ада. - Мне помнится, что ты неравнодушен к персикам. Я не ошиблась? - возвращая крышку обратно на своё место, Магнуссен растирает каплю масла по своей коже и подобно тени легко и плавно идёт вдоль ванной, обходя её с дальнего угла и останавливаясь за широкой спиной Эдварда, покоящейся под покровом тревожащей неизвестности. Тёмная бутылочка занимает край ванной около мужского плеча, таинственно поблёскивая своими гранями, и женщина опускается на пол, садясь на колени и пробегаясь подушечками пальцев потеплевших рук по напряжённым плечам Полларда, всё ещё не привыкшего к полумраку ванной, где тьму рассеивают только лампы около зеркала, отражающего завораживающие образы неспешного блаженства. - Ты вспоминаешь наше пустынное приключение? - шепчет она ему на ухо и выдавливает несколько капель масла на ладонь, продолжая любоваться волнующим отражением их вновь знакомящихся друг с другом тел. - Я часто вспоминаю. Хотя иногда мне кажется, что это был только мой чарующий сон, - окутанные персиковой эссенцией руки поначалу мягко и аккуратно вминают кожу на мужских плечах, томно массируют мышцы касание за касанием, с всё большей, глубинной силой отдаваясь ощущениям на требовательных пальцах, вдавливающих удовольствие до приятной, услащающей тело боли, растекающейся пульсирующим чувством, ломающим внутреннюю скованность, как хрустящие слои плотного льда, трещащие под лучами знойного солнца. Магнуссен переводит свой взгляд на тело Эдварда и внимательно изучает как оно реагирует на её прикосновения, на каждый её жест, сменяющий своё давление от топящих вминаний до едва ощутимых касаний подушечек пальцев у шейных позвонков, вызывающих во всём теле лёгкую дрожь, искрящуюся царапающим по нервам током. - Я почти потеряла надежду, что ты вернёшься, - на выдохе, шепча свои слова, она слегка подаётся вперёд, скользя губами по его щеке, и заводит руки за спину, расстёгивая бюстгальтер, тот час откидываемый в сторону. Тепло её дыхания смешивается с опаляющим жаром кожи Полларда. И Грейс, вытягиваясь, наклоняется вперёд, прижимаясь к спине Эдварда наполненной, возбуждённой грудью, покрывающейся мурашками от обжигающего прикосновения, острой болью предвкушения простреливающей гибкое тело. Пряный запах мужского тела смешивается с персиковым ароматом масла, призывая волшебной мелодией тонкого сливочно-смоляного шлейфа прильнуть ближе, вдохнуть сильнее и глубже впитать в себя сладостную смесь живого огня с животными нотами страсти. Магическая мелодия влечения, которой Грейс следует, безудержно поддаётся своему порыву, склоняясь ниже и настойчиво проводя языком по губам Эдварда, по миллиметру собираясь вкус обещанного временем расставания, тревоги, волнения чувственного поцелуя. Вкушает его губы, как сочный бархатистый плод, окутывающий её своей дурманной сладостью. Упивается, будто медовым нектаром, и, всё острее чувствуя нужду касаться желанного мужчину, обнимает его, крепко, до самозабвения притягивая к себе. Необходимого, манящего, как пылающее пламя, источающее саму жизнь. Она тянется к нему, будто одинокий беспутный мотылёк, готовая сгореть в его испепеляющих ласках даже ради всего одного мгновения счастья.

Sometimes I slide away
I slowly lose myself
Surrender to my will
Jumping to the void

Щелчок. Всполох. Шипение сгорающей бумаги, разъедающее тишину. Грейс зачёсывает влажные спутанные волосы на затылок, затягиваясь крепким дымом, и механичным движением ищет на столике рядом с креслом пульт от электрического камина. Холод снова возвращается к ней, отпугивая своими ледяными объятьями второпях сбегающее тепло, за которым следом так же стремительно тускнеет свет от десятков лампочек в изящной замысловатой люстре. С каждой новой прожитой минутой блестящая гостиная выглядит всё мрачнее в глазах женщины, сидящей нагой напротив своего плохо различимого отражения в оконном стекле, где по другую сторону до сих пор ещё слишком скудная темнота, чтобы она могла увидеть себя настоящую. Вот только где тот рубеж? Где та необходимая глубина, до которой ей нужно дойти? Неужели всё ещё недостаточно? Она ведь увязла почти целиком, почти полностью затерялась в расплывчатых штрихах своего образа, так напоминающих мазки мастихиновых полотен на стеклянной поверхности. Никакой чёткости и полное отсутствие конкретики. Только полутона элегантных пастельных красок, красиво и медленно истончающихся всего от одного глотка высокоградусного напитка. Она очень давно не пила виски и уже успела позабыть что, даже смягчённый льдом, он не утрачивает обжигающую горечь, чей едкий привкус держится на языке, ощущаясь острее за счёт землистого оттенка табака. Но первое впечатление - оно опьяняет, отвлекает сладостью окутывающего расслабления, отгораживающего сознание от тягот окружающего мира. Дарит столь желанную возможность скрыться от удушающей реальности.

Магнуссен безмерно сильно хочется забыться, или же иными словами применить бегство, как бессознательную защиту, что она диагностировала бы в похожей ситуации у своих пациентов. Это не выход - ей это известно. Вот только опускаясь на дно, в одиночку трудно мыслить трезво. Другой вопрос - когда у неё были иные варианты, кроме как самой разбираться с суетностью житейских проблем, давящих на поникшие плечи? Ей казалось хорошей идеей в таких условиях сбежать на время в чарующую гармонию сексуального наслаждения. Замереть в мгновениях надрывных вздохов, раствориться в ощущениях дрожи, погружающей сознание в густую пелену иллюзорных теней ничтожной в своём несовершенстве действительности. Выдохнуть, отпуская тиски, сдавливающие лёгкие. Утопия да и только. Когда тело хранит на себе, как вторую кожу, отпечатки каждого прикосновения, сбежать просто невозможно. Это лишь миг заблуждения, оставляющий после себя незримое, но чувственное клеймо, куда более жестокое, чем череда белеющий шрамов. Не испаряющийся ингибитор, закупоривающий на поверхности яд приторных воспоминаний, влекущих за собой фатальные последствия для души, съедающей себя всего за один краткий миг слабости.

"Так что же, Грейс, тебе стало легче, когда ты пришила себя к нему ещё одним кровоточащим стежком? Не упустила шанс, поддалась желанию. Молодец. Успокоила свой извечный страх сожаления о не сделанном. Ещё один стежок. А ведь его броня будет попрочнее моей кожи. Эти нити - ничто, и достаточно всего одного рывка, чтобы разорвать их. Я знаю это. И знаю, что с их ошмётками, с вскрытыми свежими ранами останусь я, а не он. Так хочется убедить себя, что я всё забуду. Как же хочется в это поверить... Нет, не обманывай себя, Грейс, не надо глупостей. Я против воли буду помнить каждый миг, и сегодня, чёрт возьми, я погрузилась ещё на один метр по своему собственному решению. Это просто мои миражи, а они - это болото, из которого никто меня не вытащит. Забавно, как легко под действием обещанного безжалостным воображением счастья забывается насколько трудно самой выплывать на поверхность. Так зачем же я сама себя топлю? Зачем?! На что я надеюсь? Что он откроется мне? Что бросит свою таинственную жизнь ради меня? Смешно звучит даже когда я прокручиваю эти слова в мыслях. А если бы озвучила? Презреннее картины и не представить. Ведь очевидно, что он снова уйдёт и не вернётся без случайного стечения обстоятельств, как это вышло в этот раз. Всего-навсего простая закономерность, понятная и без деталей его биографии. Так для чего мне правда о нём? Ради оправданий? Буду прикрывать ею его безразличие, чтобы не признавать собственную ничтожность? Горько-сладкий миг воспоминаний лучше серой пустоты? Хорошенькое объяснение, но ведь своему нутру лгать бесполезно. Не представляю что со мной будет, когда я посмотрю в глаза Тесс. Ведь я должна быть сейчас рядом с ней. Хах, впрочем, так ли велика моя вина? Они оба меня используют. Но у Терезы хотя бы более-мене уважительная причина - как-никак, а она потеряла мужа. Человека, которого действительно любила больше всех на этом свете. И я дала ему обещание быть рядом с ней, пока она не справится со своей болью. Я пообещала ему не оставлять её. Но не успело его тело остыть, как я нарушила это обещание. Зачем? Чтобы позволить себя использовать? Дерьмовое оправдание. И если бы дело было только в сексе, как просто всё было бы! Просто это не было бы предательством с моей стороны, но... Чёрт возьми, как жаль, что мы не переспали в нашу первую встречу. Впрочем, разумнее сожалеть о том, что я не нашла в себе силы смириться с отказом. Тогда бы не заигралась. Не раскрыла перед ним болевые точки, на которые он теперь так точно давит. А он хорош. Быстро раскусил что к чему и теперь забавляется. А я не могу ничего поделать и играю по его правилам. Скатилась до того, что не позволяла всю свою жизнь. Интересный опыт - побыть в шкуре тех, с кем я проворачивала подобные трюки. Только почему мне так хреново? Почему я не могу просто смириться? Чёрт возьми, я уже не на краю - я ласточкой лечу в пропасть, набирая скорость с каждой секундой. И когда он закроет за собой дверь, я разобьюсь о землю. Интересно, сколько времени он подарит мне до того, как я утрачу последнее ощущение полёта?"

В пустой чашке Грейс тушит сигарету и допивает свой виски. Никогда прежде она не позволяла себе курить в квартире, но какое это теперь имеет значение перед всецело признаваемым ею фиаско? Она дала слабину и позволила себе раскрыться перед Эдвардом. Нет, к сожалению, не словами - это было бы пол беды. Её провал куда сокрушительнее, ведь она открыла ему свои чувства. Такой опытный мужчина, как Поллард, не мог не заметить, что секс с ним стал для неё не просто утолением страсти, а именно потребностью ощущать его рядом. Быть с ним как можно ближе, кожа к коже, сливаясь в одно целое. Женщина, не испытывающая чувств, никогда не будет так алчно нуждаться в чужом дыхании, словно без него ей не прожить и секунды. Так отчаянно льнуть в объятья, словно без их тепла её сердцу не подвластно сделать хотя бы ещё один удар. Только сейчас прокручивая всё в голове Магнуссен понимает что она натворила. Как цеплялась за него в обуявшем желании - не столько в пылу наслаждения, сколько в раздирающем страхе выпустить его из своих рук, будто без её прикосновений Эдвард снова станет бесплотным призраком, растворяющимся в полусвете. Вновь обретя его, теперь она боится потерять этого мужчину ещё сильнее, чем тогда, в пустыне, когда шанс на его спасение ей казался столь же мизерным, как падающий с небес град посреди Соноры в разгар лета. В своём сумасшедшем стремлении забыться она бросила все силы на то, чтобы отдаться чувству, и отпустила заслоны, скрывающие её душевные порывы. Даже банальное признание с самыми отточенными интонациями не звучало бы так откровенно, как её поцелуи и вздохи в момент удовольствия. Не только его телом, но и им самим, его бешеной страстью и невероятно бережной нежностью, которой он окутывал её, когда она в этом так нуждалась. Это было опрометчиво с её стороны, и то, как тяжело Грейс выдыхает своё понимание этого шага, тому прямое подтверждение. Её взгляд скользит на стакан мужчины, а затем нерешительно, осторожно на него самого. Теперь, зная что она показала ему свою в нём необходимость, ей трудно не думать о том, как она смотрит на него, что таится за взглядом зелёных глаз, который она не может увидеть со стороны. Это доступно только Полларду, от чего внутри всё у неё съёживается, ведь по его сдержанному, пристальному взгляду ей сложно понять его истинные чувства. В отличие от Магнуссен Эдвард никогда не отпускает ситуацию, всегда держит всё под контролем, включая себя самого. До встречи с ним подобным могла похвастаться и Грейс, но теперь всё иначе. Эта новизна, эта неизвестность её пугает, и даже тепло от камина не может унять слабую дрожь в её руках. Лишь только его тепло её успокаивает, и страшно представить как ей придётся обходиться без этого магического эликсира. Спасут ли воспоминания? Помогут ли?

Она медленно встаёт с кресла, ощущая страшную усталость и тяжесть в размякшем теле, и делает несколько неуверенных шагов, чтобы сесть рядом с Эдвардом. Подле его мощного тела она ощущает себя ещё слабее и меньше, и даже длинные ноги, которыми она так гордится, кажутся ей вялыми и хрупкими, не способными удержать всю тяжесть безнадёжности, что давит её изнутри. Грейс прижимается к мужчине и прячет своё лицо у него на плече, с трудом подбирая слова, в сущности, для всего одного важного вопроса. Когда дело касается чувств, все дилеммы в действительности не важны. Они лишь отговорки для принятия умом и сердцем истинного откровения, которого, страстно желая на словах, большинство людей до ужаса боятся. Боится и Грейс, но понимает, что неизвестность для неё гораздо страшнее правды. Ведь только она способна расставить всё по своим местам. Как бы не было страшно, какую бы боль не причиняла. Лишь только правда может подарить облегчение, даже если перед этим на живую вскроет грудную клетку: - Пойдём в кровать, - её тихий голос ласковым дыханием касается кожи Эдварда, и на миг губы растягиваются в улыбке, когда дёрганное сознание пытается успокоить себя, подкидывая воспоминания о шутке про сон валетом на импровизированном ложе в чудной адобе. Пустынная адоба... Волшебный мир в ржавых оттенках, затерянный в городе-призраке, где вопреки всем трудностям ей гораздо проще было быть собой, чем в комфортной цивилизации, позволяющей женщине раскрыть красоту её истинных чувств лишь в молчаливых мраморных стенах квартиры, отражающих собой красочность её души, вынужденную таиться за маской холодного отчуждения среди фальшиво улыбающихся людей. Тогда, предлагая абсурдную по своей сути идею около настоящего огня, отгораживающего их от ночной мглы, она пыталась сбавить напряжение - не спасло и навряд ли поможет и сейчас, потому, не смотря на всю приятность воспоминания, Магнуссен умалчивает о нём, оставляя очаровательную мысль только на губах, касающихся слабым поцелуем плеча Полларда. Даже самые изощрённые шутки и нарочито неловкие высказывания не укроют её от неизбежной истины. Она поняла это в этот вечер, когда сбегая от одних вопросов, подвела себя к другим, требующим огласки на поверхности мужского плеча: - Ты же останешься со мной? - мгновение тишины, следующее за её словами, даёт ей время на то, чтобы заставить себя посмотреть на Эдварда. Не спешно отстраняясь, женщина не сразу отыскивает смелость внутри израненной души, но всё же делает над собой усилие и с замиранием смотрит в его успокаивающие карие глаза. Глубокие, тёмные, как жаркая южная ночь, умиротворяющая своей мистической красотой. Ей трудно читать в них ответы, даже зная основы распознавания невербальных сигналов, трудно понять, осознаёт ли Поллард истинную подоплёку её вопроса, но под силу испытать ощущения, которые вызывает его взгляд, окутывающий её пеленой покоя и безмятежности. Даже сейчас, когда её душа сжимается, будто антистрессовый японский каомару, способный отразить десятки человеческих эмоций, в ожидании решающего ответа.

Tender is the day
The demons go away
I'm waiting for that feeling,
Waiting for that feeling to come...

Нежность. Чувство, которое с каждым прожитым годом всё реже посещает закостеневающее человеческое сердце. Это поток невидимой, лёгкой, но всеобъемлющей энергии цвета искрящихся на солнце облаков. Шёлковые цветы вишни с тончайшим ароматом, наливающие в сезон весны свои белоснежные лепестки мягким оттенком розового мела. Нежность - это когда прикрывая глаза от утреннего солнца, руки тянутся к небесам, пропуская сквозь пальцы его золотые лучи. Они боятся обжечь и лишь едва касаются своим теплом отвыкшую от знойного жара кожу. Нежность - это когда те же обласканные солнечным светом пальцы хотят коснуться цветка вишни, но замирают в миллиметре и обожают их, перебирая воздух вокруг хрупких соцветий. Нежность. Прекрасная и жестокая нежность. Она многолика. И сохраняя в своей основе осторожную трепетность, нежность ребёнка, нежность мужчины и женская нежность - всегда совершенно непохожие чувства. Ничего нет опаснее для женской души, чем испытываемая нею к мужчине нежность. Ведь любое чувство можно покорить: и лютую ненависть, выжигающую сердце дотла; и ревность, выдыхающуюся с годами; и даже любовь, которую в конце концов можно задушить, растоптав в пыль гулко стучащее сердце. Но только не нежность. Её стоит опасаться всем, как безжалостной стихии, потому что если только упустить мгновение, если только позволить ей затопить сердце - пути назад не будет. Даже если раздавить его - бедное, истерзанное сердце, - то пустоту всё равно заполнит фантомным имплантом неугасающая, вечно тлеющая, как и слепая вера, бессмертная нежность к оставленным в прошлом воспоминаниям. Нежность не несёт в себе покой. Как бы сладка она не была, какой бы не была невесомой. Нежность - самый лукавый для сердца льстец, прижигающий его намертво к чужой душе. И разгорающаяся в сердце женщины нежность - это всегда её безоговорочное покорение судьбе.

Что же ещё испытывает, как не нежность, та женщина, которая медленно засыпает, убаюканная мужскими объятьями? Чьи руки с осторожностью касаются сильного и крепкого тела, лишь подушечками пальцев с небывалой бережностью дотрагиваясь до него, словно стеклянного, в области бушующего сердца? Чьи разомлевшие губы лишь на самом краю хранят удары стучащей на шее жилки? Такая женщина окутана нежностью, пропитана ею, как медовым ароматом пропитан цветущий сад. Она сама становится нежностью, облачая незримое чувство в свою осязаемую бархатную плоть. Сильнее всего ощущается нежность в той женщине, которая не испытывала её ранее, которая не растратила понапрасну её умиротворяющую силу и только познаёт её - неведомую, незнакомую, - будто впервые раскрывший свои лепестки прекрасному миру свежий весенний цветок. Такая женщина ещё не знает все возможности этого чувства и потому не контролирует их, не скрывает, с головой окунается в его тёплые воды. Не знает и его губительной власти над собой, и от того так легко забывается беззаботным сном, оставляя за гранью уютного мира все терзающие прежде невзгоды, все сомнения, все страхи, отступающие перед его сокрушительной мощью. Такой женщиной в эту тихую ночь становится Грейс, сама того не замечая под тяжестью усталости от прошедшего дня, под успокаивающим тихим шёпотом мужского голоса, звучащего в мыслях словами верного обещания счастья. Она кутается в это чувство, как в пуховые, согревающие одежды, и томит его в своём сердце, чтобы со всей полнотой его красок встретить новое утро. Со всем его пудровым, туманным очарованием. Со всей кашемировой мягкостью, проскальзывающей в каждом движении.

Когда на рассвете нового дня женщина открывает глаза, томно втягивая первый осознанный вдох, её губ касается улыбка нежности от звуков тихого дыхания рядом с ней. Первый шаг на пути к обещанному счастью - присутствие Эдварда, так часто напоминающего Грейс туман, ускользающий из её слабых рук. Обыкновенно холодный и неприступный, словно непроглядный осенний ливень в близкой её душе Англии, этим утром он стал для неё другим, когда с первыми лучами солнца она чувствует его руки на своём теле. Досягаемый, ощутимый. Реальный мужчина, а не воспоминание, столь схожее с почудившимся призраком в таинственной игре теней. Облачившийся в плоть, как и новоявленное чувство нежности, забравшее себе её хрупкую оболочку. Настоящий, осязаемый. В первые минуты пробуждения ей даже страшно шелохнуться, и она лежит неподвижно, едва слышно дыша в своём немом созерцании присутствия Полларда рядом с ней. Молчаливо изучает его взглядом, запоминая оттенок его кожи, размеренный такт его вдохов и выдохов, те чувства, которые он вызывает в её душе, удерживая объятьями возле себя. Жар его тела и лёгкое давление на её затёкших плечах. Как и она, за всю ночь он так не сменил своего положения, всё укрывая её от тягостных раздумий, заполнивших мысли ушедшим вечером. И незаметно вынырнуть из этих крепких объятий кажется непосильным подвигом как для тела, так и для души. Сложно сосчитать то время, что понадобилось Магнуссен на преодоление внутреннего порыва вновь забыться сном, чтобы навечно продлить это несравненное в своём блаженстве упоительное мгновение. Лишь когда пробивающиеся сквозь окна лучи солнца достигают изножья кровати, Грейс удаётся вылезти из постели и, медленно пятясь, тихо ступая босыми ступнями по прохладному полу, покинуть спальню, на секунду задержавшись в дверном проёме. Своим золотым светом новый день всё явнее предъявляет права на обладание каждым сантиметром пространства, и вместе с ним женщина легко шагает навстречу жизненной суете, бегло идя на цыпочках в кухню. Оглядывает её новым, совершенном иным взглядом и с едва слышным стоном косится на холодильник, напоминающий ей о закоренелых привычках. Что сказать, хозяйственность никогда не была коронным достоинством Грейс, но вот желание быть прекрасной - совсем иное дело. Совсем иная страсть, овладевающая ею этим утром ещё сильнее прежнего. Жгучее стремление нравиться всему миру незаметно теряет свои позиции в ярком свете дня и отходит на второй план перед обуявшим ею желанием нравиться мужчине, вызвавшем в её душе чувство нежности. Торопливо Грейс спешит в ванную, чтобы прихорошиться, чтобы привести в порядок своевольно спутавшиеся пряди волос и приукрасить тело, кажущееся ещё привлекательнее в зеркальном отражении, поблёскивающем от задора в зелёных глазах. И ароматы, впитавшиеся в кожу даже после стёртых с неё капель воды, осевшие на её шее тонким флёром духов, кажутся насыщеннее, свежее, изящнее, когда она вдыхает их с нисходящей с губ улыбкой. Как и прикосновения одежды - мягкого светлого свитера и плотно облегающих брюк - наполняются некой ласковостью, чарующей шелковистостью, скользящей по живо отзывающемуся на каждое касание телу. Новые краски, новые ощущения, новое чувство покоя и безмятежности в незримом, эфемерном внутреннем мире, тонко граничащем с осязаемой реальностью. Магические путы нежности, которые всё отчаяннее тянутся к мыслям Грейс, пока ещё не поддавшимся их терпкому очарованию.

Ей действительно есть о чём подумать, над чем поразмыслить за пеленой скользящих по душе медовых чувств. И короткая прогулка до ближайшей кофейни в ранний час видится женщине отличным поводом привести к взаимопониманию два извечно противоборствующих мира. Задумчивая, больше даже витающая в облаках нескончаемых вопросов к себе и к жизни, Магнуссен уходит из квартиры, совсем позабыв оставить записку на счёт своего исчезновения. Идёт, как в тумане, улыбаясь тишине просыпающегося города и лениво перебирает в голове мысли, оставленные в выдуманном блокноте, то и дело хаотично переворачивая страницы то сначала - то с конца хранилища шелестящих листков. Вкушает вызываемые ими эмоции и подкуривает сигарету ровно в тот миг, когда телефон, поселившийся в кармане плаща с прошлого вечера, напоминает о своём существовании робкой мелодией звонка от самого сложного в её практике клиента. Того самого нервозного мужчины, который год не следующего советам Грейс и топящего своего неудачи с женщинами в крепком алкоголе - ей стоило бы догадаться, что накануне излюбленного романтиками праздника от него непременно поступит весточка, а, точнее, тяжёлый душевный монолог. Один из многих, коими он потчует её каждый раз, когда его не терпящий перемен цикл разочарований снова вытаскивает на свет все свои огрехи. Магнуссен едва успевает дойти до перекрёстка прямо рядом с домом, когда клиент по устоявшейся традиции звонит ей после бессонной ночи отчаянных размышлений над невозможностью принять свои желания, и их получасовой разговор начинает затягиваться прямо под светофором, около которого гуляет из стороны в сторону женщина, изредка поглядывая на свои окна. Беседовать с ней мужчина в целом не настроен - он всегда оставляет разговор исключительно для сеансов. Всё, что ему сейчас нужно, - это немой, невидимый слушатель, коим и выступает каждый раз для него Грейс, внимательно оценивая все его слова, то торопливо, то протяжно звучащие из динамика. Обычно оценивая. Не сегодня. Не сейчас, когда взгляд то и дело поднимается вверх, к окнам, где ей мерещится движение плотных тёмных штор, разведённых по краям прозрачной стены. Её собственные мысли стараются отвоевать законное первенство, и мужчина на другом конце провода только и слышит вовремя вставляемые Магнуссен по привычке междометия. Но к концу его душевных изречений она с трудом, но всё же находит в себе силы, чтобы высказать ему слова поддержки. Грейс протаптывает асфальт под светофором и вновь безутешно пытается склонить пациента к мысли о необходимости осознать и принять свои потребности, свои желания, от которых, как он не пытается - избавиться не может: - Подумайте над этим. Серьёзно подумайте и оцените то, что ощущаете, - мягко завершает свою речь женщина, - а на сеансе мы всё обязательно детально обсудим. Вам нужно постараться хотя бы мысленно принять возможность того, что вы так хотите. Только мысленно. Фантазии нисколько вас не опорочат, - она прощается и, отключая телефон, выбрасывает окурок третьей сигареты. Как ни удивительно, но даже в утренний час выходного дня в кофейне, куда держала путь Магнуссен, уже начинает скапливаться очередь из нервозных кофеманов и прямиком в её нестройный ряд, после того, как ещё раз бросает взгляд на пустые окна, юрко втискивается Грейс, закрывая за собой расписную и тяжёлую дверь.

And you're making the typical me break my typical rules
We change the weather, yeah
I'm feeling heat in December when you're 'round me
Any road you take, you know that you'll find me

Крафт-бумага. Определённо есть что-то особенное в её шуршании. Когда слышится где-то поблизости звучание этой плотной упаковки, даже долгое и нудное ожидание в очереди переносится как-то само собой гораздо легче и беззаботнее. Шорохи светло-коричневых пакетов, в которые девушки заворачивают заказы клиентов, задерживающихся у кассы с жадным нетерпением, создают внимательному слушателю настроение, напоминающее шипучку - шустрые пузырьки игривых эмоций бьют в голову, как сумасшедшее шампанское, и скучающее выражение лица естественно и непринуждённо меняется на шаловливую улыбку почуявшей лакомство плутовки. Покачивает головой, с витрины глаз не сводит - как та самая именитая лиса, исхитрившаяся отнять у вороны сыр, Грейс стоит в очереди, гипнотизируя взглядом самые аппетитные сэндвичи с румяной корочкой на полке, которые всенепременно должны достаться ей и никому другому; вешает на них ментальный ярлык "занято - руки прочь", в мыслях отгоняя от них стоящих впереди прытких клиентов маленькой кафешки, где всегда играет заводная и жизнеутверждающая музыка, которой Магнуссен этим утром беззвучно подпевает одними губами. Оптимистичный трек трёх братьев, задорно посвистывающих в проигрыше, напоминает женщине о приближающейся весне с освежающе-сладким вкусом приятных фантазий, придаваемых им черничным пирогом, заказанным девушкой с золотисто-медными волосами, чей рюкзак цепляет в такт песне рукав плаща стоящей за ней Грейс смешным брелоком-кактусом, показывающим всем вокруг сверкающий розовыми стразами язык, чем вызывает с трудом преодолимое желание ответить кривляке тем же. В голове витают озорно-провокационные слова текста песни про нарушение правил, и женщина с ухмылкой переводит взгляд на разноцветные бутылки с сиропом, пока два капучино с корицей освобождают место у кассы, уводя с собой наглый брелок, дерзко покачивающийся под барабанную дробь. Весело настроенная бариста в шоколадном фартуке, кивая головой под заводной ритм музыки, принимает очередной заказ и достаёт из под прилавка пакет из крафт-бумаги, приветствующий улыбающуюся Грейс праздничным шуршанием...

Но когда дело доходит до невыполнимой миссии с открыванием двери в квартиру, её улыбка сменяется угрюмым бурчанием и завистью Шиве, обладающей парочкой лишних рук, так необходимых женщине в это мгновение. Ключи, конечно же, из-за мобильного телефона, уютно спрятавшегося в правом кармане плаща, занимают левый, и Магнуссен приходится играть в твистер с перекладыванием подстаканника и крафтовых пакетов из одной руки в другую, выводя свою нетерпеливую натуру из себя. А там ещё несколько неудачных манипуляций с попаданием ключа в замочную скважину и поимкой пытающихся выскользнуть из пальцев шелестящих обёрток - хотелось бы ей сейчас выглядеть так же красиво, как смотрятся в кадре кинофильма заядлые шопоголики со счастливыми лицами, тонущие под грудой ярких упаковок с покупками, но Грейс отчётливо понимает, что в эту минуту больше смахивает на недотёпу-домушницу, чем на очаровательную транжиру, смешно протискивающуюся в недра квартиры, окружённую огромными пакетами и коробками. Она тоже вваливается внутрь и тоже, пожалуй, весьма забавно, когда переступает порог с таким вымученным выдохом, словно держит совсем не упаковки с кофе и завтраком, а, как минимум, свежи убитого мамонта, цепляющегося за косяк двери скрюченными бивнями, но по факту больше злится собственной нелепости, чем смеётся над собой, и потому ещё рьянее ворчит под нос, стремясь поскорее освободить руки. Мир вокруг Магнуссен сосредотачивается до одной единственной точки - консоли в прихожей, куда она с осторожностью ювелира опускает картонную подложку с кофе, всеми силами стараясь не пролить в последний, решающий момент драгоценный напиток, и следом туда же складывает пакеты с едой, уже не так весело и игриво тревожащие её слух лёгким шелестением.

Тому Крузу, спасавшему секретность агентов ЦРУ в роли Итана Ханта, даже близко не снилось то облегчение, с которым женщина перебирает лишившимися напряжения пальцами, когда лезет в карман за телефоном, жаждущим оказаться на свободе в компании ключей, с бряканьем занимающих своё место в золотистой миске-органайзере. Вместе с этим ощущением к ней в голову возвращается мотив воодушевляющей песни, и Грейс снова подпевает ей, но на этот раз вслух, покачивая плечами и снимая плащ на повороте, знаменующим себя вскриком Магнуссен и следующим за ним неаккуратным рывком руки, впивающейся пальцами в полу плаща и цепляющей край распахнутой входной двери, которая захлопывается с таким оглушающим грохотом, что женщина подпрыгивает на месте, едва не подворачивая ноги на высоких каблуках, когда влекомая сиюминутным порывом резко оборачивается на консоль, рисуя в фантазии ужаснейшие образы самого худшего из того, что может случиться с ней в это мгновение. "Цел. Фух. Отлично - плюс один инфаркт! Нет, я такими темпами точно не доживу до старости!" Она медленно разворачивается в обратное положение и сверлит взглядом Полларда, всё это время таившегося в кресле и, будто нарочно, не издававшего ни единого звука: - Господи, Эдвард, ты бы хоть какой-то признак жизни подал! Я чуть Богу душу не отдала прямо на месте! - проводя ладонью по лбу, Грейс усмехается и удручённо представляет в голове какой взрывной истеричкой она выглядит в глазах мужчины - такое себе зрелище, в лучшем случае на троечку с минусом. Проще говоря, совершенно не то, которое она рассчитывала запечатлеть в его памяти по возвращении домой, но Магнуссен не сдаётся, не смотря на неловкую ситуацию, и старается вернуть выгодные позиции, озаряя лицо более подходящими эмоциями, чем те, что резонансом тормошат все органы у неё внутри. - Давно меня ждёшь? Я думала, что успею сходить за кофе до того, как ты проснёшься, - плащ соскальзывает с её плеч и женщина берёт его в руки, держа перед собой и неуклюже улыбаясь в попытке сгладить слишком бурное приветствие, которого никак не планировала заранее, но которое по закону подлости всё же произошло и совсем не вовремя. - Привет, - с трудом сдерживая стеснительный смешок, Грейс наконец-то произносит мягким, затихшим тоном слово, коему стоило бы прозвучать в самом начале её появления вместо бурных реплик, и ретируется к шкафу, торопливо, рьяным наскоком заполняя пустоту того места, откуда созерцал её Эдвард, бытовой болтавнёй о прогулке, в которой ищет спасения от устроенного своими же силами неудачного бенефиса на пороге квартиры: - Ты так крепко спал, что я решила тебя не будить. Думала, что в кафе будет пусто и я быстро управлюсь, но тут мой чокнутый клиент позвонил, а пока я с ним разговаривала, как на зло, все сбежали из дома, - в явном недоумении женщина возвращается к консоли и разводит руки в стороны, показывая всю степень того возмущения жителями Финикса на какое она только способна. - Раннее утро, а люди как с цепи сорвались! Рабочей недели им, видимо, мало, чтобы вставать по будильнику - ещё и выходные подавай! Угу. А потом они у меня на сеансах жалуются на сумасшедший ритм жизни и отсутствие покоя, искренне не понимая, как его можно достичь в этом суровом мире! В постели надо валяться до полудня по воскресеньям хотя бы иногда - вот и весь секрет! - шумно вздыхая по окончании тирады, занявшей по времени меньше минуты, но заменившей шквалом эмоций целый концерт, Магнуссен идёт к Эдварду, скинув в прихожей опасные для её пылких чувств туфли, но останавливается на пол пути, вдруг замечая нового жителя - корзину с орхидеями, украшающую настроением весны журнальный столик рядом с креслом. - А как? А? - в удивлении женщина приседает на корточки и тот час, повинуясь чувству неожиданного сюрприза, широко растягивает губы, рассматривая очаровательные соцветия, к которым осторожно тянутся её руки в непреодолимом желании бережно коснуться нежных лепестков. - Это мне? - она смотрит на мужчину сквозь цветы, пряча за ними улыбку, и, сделав глубокий вдох, унимающий цунами нахлынувших на тонкий эфемерный мир эмоций, требующих удушить виновника их появления в объятьях, как это потешно показывают в мультфильмах, заставляет себя встать медленно и спокойно, а не подпрыгивать до потолка, как ей хочется на самом деле. - Они очень красивые. Спасибо, Котик, - проводя подушечками пальцев по лепесткам, Грейс вспоминает прозвище, которым она нарекла Эдварда ещё в эпоху их увлекательного побега из Финикса и последовавшего за ним напряжённого покорения на удивление восхитительной пустыни, а затем подходит к мужчине, уютно занимая место у него на коленях... но в конце концов всё-таки не удерживается и крепко сжимает его в объятьях, хотя и приструняет дикий порыв пищать от восторга, как она это делала тогда, в городе-призраке, когда Поллард обрадовал её новостью о поездке за кофе и когда он совсем не обрадовался её подобным торнадо эмоциям, о чём она, конечно же, тоже помнит. - Мне очень-очень приятно, - добавляет Магнуссен после чувственного поцелуя, естественно выражающего её внутреннее волнение, и поглядывает на букет, мотанием ступней показывая свой по-детски наивный восторг, который она прикручивает изо всех сил, чтобы лишний раз не травмировать остро реагирующую на бурный шквал эмоций тонкую интровертную натуру Полларда. - О! - вдруг возвращаясь мыслями к крафтовым пакетам, женщина переводит взгляд на своего байронического героя и гордо заявляет: - А я принесла твои любимые персики! - очень важным в своём изображении кивком головы Грейс подтверждает заманчивость озвученного заявления и, высвобождая мужчину из объятий, лукаво потирает руки, продолжая свою речь. - Но только в виде пирога. И ещё обалденные сэндвичи с ветчиной и сыром! И ароматнейший, вкуснейший, горячейший и вообще крайне тобой любимый американо! Пойдём завтракать пока всё ещё тёплое! - покачиваясь в такт слышной только в её голове песни, Магнуссен картинно причмокивает от предвкушения лакомств и, подскакивая на ноги, тащит мужчину за собой, хватая его за руку и вместе с тем интересуясь как он встретил утро. - Ты выспался? Я вот спала, как убитая! Один очаровательный негодяй так вымотал меня ночью, что перед тем, как заснуть, я вообще думала, что просплю до обеда! Наверное, так бы и было, если бы не твоя привычка внезапно исчезать, - порицательный взгляд зелёных глаз скользит по лицу Полларда, обозначая невысказанные вслух суровые упрёки, так и парящие злобными воронами в мыслях, но возникающая на губах хозяйки отражения густых английских лесов довольная улыбка скрашивает намёк укора, и Грейс берёт в руки картонную подложку, крепко сжимая её и вдыхая едва ощутимый запах солёного попкорна, источающийся из её стакана с латте. - Я рада, что в это раз ты нарушил своё правило. И вдвойне рада от того, что ты не любишь это делать, но всё равно делаешь! Это очень мило с твоей стороны - так и знай!

I wore my heart paper thin
Felt these walls crumbling
But underneath the cold, underneath the rain
There will be a way.

Сколько они в целом знакомы? Два сумасшедших опасных побега, несколько бессонных ночей в жарких объятьях друг друга, три учинённых Магнуссен скандала и сотни минут молчания Эдварда. Неделя в общей сложности. Но не смотря на недолгое знакомство, у них это уже вошло в привычку - общение, состоящее из терпеливого безмолвия Полларда и переполненного всевозможными прелюдиями порывистого щебетания Грейс. Гармония одним словом, которая ощущается ими естественно даже спустя месяцы расставания. Но чем органичнее сплетаются подобные методы захвата пространства, тем отчётливее воспринимаются резонансы, когда в этих незримых манипуляциях с миром происходят какие-то изменения. В это утро трансформацию претерпевает тихая манера мужчины одним своим присутствием заполнять материальное измерение. Это его особое свойство - ставить метки на окружающий его мир единым взором, напоминать о своём существовании беззвучием, которое громче любых слов притягивает к нему внимание. Обыкновенно Полларду достаточно просто появиться, чтобы создать ощущение, будто мир концентрируется вокруг него, превращая мужчину в его эпицентр. Брошенный короткий взгляд на вещь, даже едва различимая реакция на чьи-то слова - и вот они уже безраздельно принадлежат ему, притягиваются на его орбиты. Но сейчас всё иначе. Он не здесь. Фигурально выражаясь, разумеется. Здесь, в этой блестящей квартире, так напоминающей своей ошеломительной яркостью феерический бурлеск, только его тело, а вот мысли, его разум, представляющие главную силу и мощь Эдварда, - они далеко, где-то за гранью. И это диковинно для Грейс не меньше, чем его глубокие вдохи никотина. Она уже знает о том, что порой Поллард не чурается сделать затяжку табачного седативного - ещё со времён их продолжительного уикенда в пустыне, когда там, в адобе, по обыкновению слушая болтавню женщины на фоне треска согревающего их обнажённые тела пламени, Эдвард отнимал у неё дотлевающую сигарету и вдыхал извивающийся дым, напоминая медленным жестом, что её надо курить, а не просто поджигать ради ощущения между пальцами. Однако такого гнетущего молчания Магнуссен не замечала за ним даже в ту пору, когда они были в шаге от смерти, ожидая, что вот-вот и за ними придёт шайка головорезов. В квартире на тринадцатом этаже и вовсе нет никакой опасности - её блёклой тени не различить, даже если сильно постараться, но Поллард так тих и озадачен, что Грейс болтает без умолку, на подсознании заполняя пространство своим оживлённым голосом. Если Эдварду хватает всего одного взгляда, чтобы покорить невидимые границы, то её метод - это слова, мечущиеся эхом между стенами, пока каждый их сантиметр не впитает в себя её тональности, пока объёмность звука не заполнит эфемерный эмоциональный мир её присутствием. Магнуссен и сознательно подмечает, что с Эдвардом что-то не так, всматриваясь в более глубокую, чем ей приходилось видеть ранее, складку кожи между нахмуренными бровями, и первое что приходит ей на ум - необходимость уйти. Безучастное молчание даже в те моменты, когда она делает паузы, предоставляя Полларду возможность высказаться, его мрачный лик с механичной слабой полуулыбкой, возникающей вместо ответов - всё будто бы только и говорит о том, что он не знает как подобрать слова, чтобы сообщить ей, что он снова её покидает. Возможно, что и не по собственному желанию, но всё же должен исчезнуть, как всегда, обращаясь в бесплотную тень, ускальзывающую в полумрак подобно витиеватому дыму. Она не хочет этого слышать и всем видом показывает, будто ничего не замечает, продолжая болтать о всяких мелочах, пока перекладывает завтрак из крафтовых пакетов на тарелки. Оттягивает горький момент, никак не реагируя, даже когда мужчина скользит рукой по её бедру и вытаскивает из кармана брюк пачку с сигаретами, словно это вполне обыденное дело, словно ничего не происходит и искрящееся напряжение между ними существует исключительно в её нервных фантазиях.

- Знаешь, ну такой вредный брелок это был, что я еле удержалась, чтобы не показать ему в ответ язык! - продолжая заполнять пространство своим голосом, Магнуссен достаёт из шкафа с полупрозрачной тёмной дверцей ещё одно блюдце под десерт и в тон ему белоснежную чашку, чтобы перелить из бумажного стаканчика чудом не остывший американо для Эдварда. Ставит их на столешницу неподалёку от крана, занимает светлый барный стул и шелестит обёрточной бумагой из под персикового пирога - очень вовремя, иначе секундой позже она расколотила бы всё к чёрту, завидев, как мужчина закуривает сигарету. Втягивает ни едва значительную затяжку, какую он делал ранее, придавая своему расслабленному после секса образу лёгкий флёр байронической загадочности, а полноценный, томительный вдох никотина, оседающий на лёгких тяжёлым грузом какой-то роковой неизбежности. Заядлый курильщик всегда распознает этот неотвратимый момент, эту фатальную сигарету, которую вместо последнего желания человек выкуривает на краю пропасти перед решающим шагом. Это уже не надежда на спасение, когда вместо того, чтобы слететь с катушек и наговорить лишнего затыкаешь рот никотиновой палочкой, а конкретный допинг, без которого в здравом уме этот шаг ни за что не сделать. И Поллард явно не тот человек, который понапрасну прибегнет к подобному веществу. "Что-то явно не так. И, кажется, всё гораздо хуже, чем я могу себе представить." Грейс молчит с минуту, заканчивая украшать к завтраку стол на две персоны, но Эдвард даже не замечает воцарившееся молчание. Лишь когда женщина проводит взглядом по его напряжённой фигуре, Поллард вдруг заговаривает, впервые с момента её появления обращаясь к ней вслух. Магнуссен пододвигает поближе к себе стаканчик с латте и бесцветным междометием обозначает, что слышит мужчину: - Ммм? - коротко протягивает она и прислоняет стаканчик к губам, глотая одним большим глотком напиток, скрежащий приторностью на зубах, так отвратительно не соответствующей тревожной обстановке в своей избыточной сладости. Без её вопросов, без её хитрых уловок и жёстких ультиматумов Эдвард начинает рассказывать о себе, чем вызывает у Грейс смятение, отзывающееся ощущением едва устаивающей перед бомбёжкой крепости. Её внутренний мир напоминает в этот миг крошащиеся старинные кирпичи, выстроенные сотнями лет назад в величественную цитадель, которая под гнётом безжалостного времени и неотвратимых нападений секунда за секундой ожидания превращается в песок. Не из-за смысла озвученных Эдвардом слов, а из самого факта их обозначения, ведь это - прелюдия, и они оба это понимают. А в самих его словах нет, по сути, ничего нового из того, что не предполагала бы женщина. Военный - это было ясно и так, теперь же только конкретнее выглядит степень его причастности к силовым структурам. Непочётная отставка, о которой говорит Поллард следом, звучит гораздо туманнее, как и некие проблемы, с которыми он собирается разобраться, но Магнуссен всё ещё не отпускает чувство, что это далеко не главное блюдо, которым он решает потчевать её до завтрака, хотя и этого было бы достаточно, чтобы латте показался ей тошнотворным. Рассказ даётся мужчине не легко и понятно без комментариев, что не появись особый повод - он ни за что бы так и не поделился с ней фактами из своего прошлого. Причина, по которой Эдвард приподнимает занавес над своим таинственным образом тёмного рыцаря Готэма, должна быть действительно серьёзной, и её незнание, само существование этой причины вынуждает всё внутри женщины трястись, как Петролию в марте прошлого года, когда у побережья Калифорнии произошло внезапное землетрясение. Морской котик с бесславной отставкой... На это Грейс не реагирует никак, не считая облегчённого выдоха и очередного глотка кофе. Если бы только Поллард имел представление какие варианты развития событий его биографии крутились в её голове! И в какой только роли она его не представляла - сам бы облегчённо выдохнул и, может быть, даже от души посмеялся, вообразив в красках предположения, которыми она мучила себя, терзаемая любопытством и измерением степени допустимого для неё предела в его прегрешениях. Предел оказался достаточно велик, что для женщины стало откровением не только самим по себе, но и в плане её натуры, тех загадочных уголков, которые она ещё не успела исследовать в себе, но которые вышли на свет с появлением Полларда в её жизни. Как выяснилось, таких неисследованных терра инкогнита в душе Грейс и её осознании не мало, и очередную неизвестную землю снова открывает Эдвард и вновь являет свету, от чего Магнусен едва не лишается дара речи.

"В болезни и здравии?.. Кольцо?.. Что?.. Так, стоп, он меня сейчас замуж позвал?" Со стаканчиком в руке Грейс так и замирает, смотря на мужчину и медленно осознавая его слова с таким выражением лица, словно в её голове завёлся хомяк и решил покрутить колесо для ускорения мыслительного процесса. В общем, сказать, что Эдвард ошеломляет её - это ровным счётом промолчать, как он сам любит делать, но что совсем не в духе Магнуссен. А она молчит и продолжает смотреть на Полларда, ожидая продолжения... Но его не происходит, и Грейс понимает, что это и есть та самая причина, которая стала эпицентром её внутреннего землетрясения - предложение. Замужество. Семья. Те же вопросы, которые мучили Полларда по этому вопросу, мучают и женщину - она тоже оценивает в мыслях, проносящихся со скоростью света, степень долгосрочности их знакомства, общие знания друг о друге и все те проблемы, которые могут возникнуть на почве конфликтов их пылких натур. Но всё это меркнет в сравнении с тем, что Магнуссен не имеет ни малейшего понятия о том, как она относится к самой мысли о собственном замужестве. Хочет ли? Сможет ли? Нужно ли? Терра инкогнита - и только сейчас её посещает мысль, что никогда прежде она не думала о себе в роли чьей-то супруги. Странно, не правда ли? "Поллард предлагает мне стать его женой... Расчётливый, практичный, целесообразный человек, продумывающий всё и вся миллион раз и на миллион шагов вперёд хочет ввязаться в брак со мной, не зная обо мне толком ничего. Причина... Финансовая? Не выгодно, как ни крути. Моральная? Странно, что он до сих пор мне шею не свернул, помня, что он не поклонник чрезмерно ярких эмоций. Секс? Нет, ну, я очень хороша, конечно, тут и спорить нет смысла, но с гаремом даже мне не сравниться, а он со своей свободной во всех смыслах жизнью может спокойно менять женщин, как только его душе угодно - хоть каждый день получать новую и новый шквал ощущений без обязательств. Любовь? Он никогда не говорил мне о своих чувствах - это вообще не в его стиле. Да и с чего вдруг? Когда? Как? Разве? Но... Похоже, я сломала Котика... Чёрт возьми, а что мне делать теперь?!" Молчание затягивается, и Магнуссен понимает, что и дальше вот так сидеть, не дыша, не просто невозможно, а невыносимо для неё как морально, так и физически. Женщина делает глубокий вдох, обжигающий горло подобно шипучке, и ставит стаканчик на стол, медленно выдыхая. Сердце чеканит бешенные удары, и страшно представить какой пульс можно сосчитать, если сжать её запястье. Теперь уже она закуривает, забирая у Эдварда пачку с сигаретами и зажигалку. Втягивает никотин, едким дымом скользящий по оторопевшему языку. Грейс бесшумно щёлкает пальцами и оценивает те ощущения, которые скрываются за трепещущим занавесом страха. Она в шоке, озадачена и не знает что делать. А ещё удивлена тем, что видит за этим эфемерным занавесом: - Спасибо, Эдвард, - искренним шёпотом женщина нарушает тишину и кладёт свою руку поверх его, - правда, спасибо. Мне лестно слышать, что ты видишь меня в роли своей жены, - не в её правилах говорить такие слова, но, в прочем, какие к чёрту могут быть правила и были ли они вообще когда-то в её отношениях с Поллардом? С первого дня их встречи в её отшлифованном алгоритме обольщения всё идёт наперекосяк, не по плану, не по правилам и вот к чему это привело. К вопросам, к чувствам, к страстям, к которым она оказывается не готова. Жить одним днём - так для себя она решила восемь лет назад и так и живёт до сих пор, когда дело касалось отношений. Мужчины, женщины на одну ночь или же интрижки с теми, кто никогда не захочет большего - это её предел, её рецепт сохранения остатков раздробленного сердца. Вольготная жизнь, выстроенная исключительно на собственных желаниях и без тени зависимости от кого-то. Пустая жизнь, но спокойная - без волнений, без надежд, без страха, что сердце снова будет растоптано и выброшено вон, как надоевшая, ненужная вещь. Грейс усвоила урок - не доверять своё сердце в чьи-то руки, хранить его самой в тени самолюбования и жестокости по отношению к сердцам другим. Быть эгоистичной, исповедовать только религию наслаждения и не подпускать никого ближе, чем к своему телу пока это её устраивает - что в этом всём могло так зацепить Эдварда, что он отчаялся на подобный шаг? Вдохнул допинг и прыгнул вслед за ней, давно стремящейся ко дну? Почему выбрал её? Этот вопрос она и задаёт мужчине, сбрасывая пепел в отведённое под него блюдце: - Почему я, Эдвард? Ты ведь знаешь, что жена из меня получится отвратительная - и близко ни то, что любовница. Знакомы мы мало, но ты уже в курсе, что я даже готовить не умею. А в пуританском платье добропорядочной жёнушки и вовсе сольюсь с толпой - и взглянуть будет не на что. Зачем я тебе такая? - хмыкая, она докуривает сигарету и пододвигает в сторону мужчины тарелки с его завтраком - так сказать, яркое и осязаемое подтверждение того, что ждёт его, если она станет его супругой. Сама же думает о том, какую несусветную чушь она несёт, скрывая за неблаговидным образом обездвиживающий душу страх. Страх перед неизвестностью, перед неуверенностью в своих силах. Страх поверить в то, что может быть счастливой и нужной кому-то такой, какая она есть на самом деле, а не в прельщающем образе роковой и недоступной женщины. Грейс делает глоток кофе и затем улыбается, проводя ладонью по лбу: - А ты, значит, не просто Котик, а морской Котик... Надо же... А я думала, что ты из ЦРУ. Ну, или киллер. Впрочем, я столько вариантов рассмотрела кем ты можешь быть - даже думала о мафии, хотя так и не придумала как это связать с твоим уединённым образом жизни. Но вот сутаной ты меня сразил наповал! Тогда, в соборе... Ты и целибат - как-то вообще в моей голове это не складывается. Всё равно, что меня обречь в монашки - максимум, что в ролевой игре. Да, Котик, поражать ты умеешь, - упираясь локтями в столешницу, Магнуссен складывает пальцы в мост и кладёт на них подбородок, поглядывая на Эдварда, как обычно, скрывающего за своей сдержанностью все те чувства, которые она обыкновенно считывает на лицах других людей. "Проклятые морпехи! Из-за них я себе всю голову сломала! Конечно, куда уж мне тягаться с их подготовкой? Вымуштровали его так, что никакой детектор лжи не справится. Что уж там, даже сыворотка правды дала бы сбой!" Смотрит на него вкрадчиво, пытаясь понять что он думает, как отзывается на её слова, на которые сама не знает как реагировать. Как нужно чувствовать в такой момент: - Ты ведь не пропадёшь опять, как в прошлый раз? - серьёзный тон и прямой взгляд в глаза, как думает Грейс, помогут ей различить правду как в его, так и в своих собственных словах. Она внимательно смотрит на Полларда и отчётливо понимает в это мгновение, что вне зависимости от своего решения хочет присутствовать в его жизни и чтобы он присутствовал в её. Горячо. Страстно. По-настоящему, а не в одних лишь воспоминаниях. Но как именно? В какой роли? Рассудит время. И те слова, которые Магнуссен ещё не набралась смелости озвучить мужчине вслух.